ДОНКИХОТСТВО И БОГОИСКАТЕЛЬСТВО (2)


Бунин писал о руском народе, что он подобен дереву, из которого можно сделать икону или дубину, но так можно сказать о любом народе, предмете или природном явлении – так топором можно срубить избу и раскроить голову, огнем согреть жилье и испепелить города, водой напоить жаждущих и утопить все живое и т.д. Сама достоевщина может быть использована и как дубина, размахивая которой москали-черносотенцы кричат: «Мы руские – с нами Бог! Бей жидов, спасай Россию!», и как икона для познания Божьей тайны родства – отцовства и сыновничества званых и избранных, если попадает в руки истинного христианина-всечеловека. Наверно к ним можно отнести современного автора Славена Любомирова, который в достоевщине увидел именно икону для молитвы и самопознания: «Достоевский, развивая идею всечеловечности в своих произведениях, - пишет он, - многократно повторял в разных вариациях мысль – каждый виновен за всех и за вся (...) Бог создал человека по Своему образу и подобию. И в нем, как во всечеловеке, в непроявленном состоянии пребывало все будущее человечество… на физическом уровне геном первого человека содержал данные обо всем будущем человечестве… на духовном уровне – дух, личность первого человека (всечеловека) содержала в себе личности всех потомков (…) рост человеческого рода сохранил и будет до конца времен сохранять в себе гены и образ всечеловека (…) Человека, в какой-то степени,  можно сравнить со стволовыми клетками человека, из которых можно вырастить любую клетку организма, а при определенных условиях – весь организм. Но заметим, что в каждом человеке, народе и нации ген всечеловечности явлен и активен в разной степени. После Всемiрного Потопа человечество восстановилось из единственной выжившей семьи благочестивого Ноя. Такие черты как эгоизм, гордыня, чванство, превозношение, тщеславие, высокомерие, безчеловечность, презрение, вражда и ненависть к людям, народам и нациям, насильственное навязывание своих стереотипов и норм поведения, говорят о неразвитости или деградации гена всечеловечности, обрыве глубинных связей со всем  человеческим родом и обрекают подобного человека, народ и нацию на обособление, саморазрушение и самоуничтожение. Такие же качества, как всечеловечность, всеотзывчивость, всепрощение, милосердие, справедливость, ответственность, стремление к всеединству, соборности, желание всем помочь, всех спасти, говорит о высокой степени всечеловечности личности, нации и народа. Но что значит всечеловек на духовном уровне? Это человек, в душе которого реально присутствуют живые образы всех людей (…) Все люди в разной степени – всечеловеки. Все люди связаны друг с другом многочисленными невидимыми нитями, все зависят друг от друга. И это приводит к пониманию нравственных законов вселенной и к фундаментальным категориям – добра и зла, и законов их воздействия на людей. Так, делая зло кому-то, мы наносим ущерб и рану себе, калеча себя грехом, и нанося ущерб в себе образу этого человека. При этом мы наносим себе двойной вред и двойной вред своему сопернику: нарушая его гармонию, повреждая его образ и свой образ в нем (…) И мы виновны перед ними, ибо заставляем их болеть и страдать из-за наших дурных поступков, ибо грех – причина болезней и смерти. Наши греховные, злые поступки влияют на окружающую среду, она отдает это зло другим людям, а те следующим. Мы, сотворив зло, запускаем его в круговорот природы, окружающий мiр, в сферу общения, и этим злом, которое катится как снежный ком, обрастая новыми слоями зла и ненависти, заражаем других людей, и они начинают творить зло. А началось с нас, именно мы нанесли своим грехом, злом непоправимый вред всему и всем. И кто же, как ни мы, виновны за всех и за все?! (…) зло реальные люди ощущают в себе как пришедшее, внешнее зло и пытаются избавиться от него, обрушивая его на нас и других людей (…) Да, надо признать, что мы виновны не только за свои грехи, но и за зло, творимое другими, за всеобщее зло. Тяжело принять на себя вину за личное, тем более за всеобщее зло. Чувство вины деструктивно. Оно подтачивает силы, лишает энергии, приводит к отчаянию и безнадежности. Что же делать, каждому из нас, чтобы не чувствовать себя постоянно виноватым? Предупредить появление и последствия разрушающего чувства вины можно созидающим и спасающим чувством ответственности, внимательным отношением к своим мыслям, чувствам, словам, поведению и поступкам. А если уж совершен грех, взять на себя ответственность за грех – принести искреннее покаяние, исправить ошибку, злое деяние, принять наказание или возместить ущерб, и впредь не делать зла (…) Это вселенский закон всеобщей ответственности. Раб, неразумная тварь ни за что не отвечают. Чем нравственнее, свободнее человек, тем более он ответственен (…) каждый человек виновен в грехах своего ближнего: «Ибо знайте, милые, что каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно, не только по общей мiровой вине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на сей земле… всякий из нас пред всеми во всем виноват, а я более всех… воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват. Не знаю я, как истолковать тебе это, но чувствую, что это так до мучения» (из поучения старца Засимы). Чувство вины за всех и за вся – это путь к ответственности за всех и за все, путь к всечеловечности, открытие в себе всечеловека. Идеалом всечеловека явил себя Iсус Христос. Он, безгрешный по природе, взял на Себя вину и ответственность за грехи всего человечества. В Нем не было греха, но Он, будучи Сыном Человеческим, взял на Себя грехи всего человечества и добровольно принял за них мученическую крестную смерть. Это было необходимо, чтобы навсегда излечить человеческую природу, очистить от греха всех людей, которых Христос принял в себя как всечеловек. Христос, как Богочеловек обожил в себе свою человеческую природу и своего всечеловека. А приняв в себя образы грешного человечества, обожил все образы людей, бывшие в Нем. В этом тайна искупительного подвига Христа. Отныне каждый человек, соединяясь с Христом, духовно и физически соединяется со своим Божественным образом во Христе. Так происходит обожение человека».
Туже мысль более кратко высказывал известный богослов В.Н. Лосский: «С точки зрения нашего падшего состояния цель Божественного домостроительства называется спасением, искуплением. Это негативный аспект конечной цели, рассматриваемой по отношению к нашему греху. С точки же зрения конечного призвания человеков она называется обожением. Это положительное определение той же тайны, которая должна совершаться в каждой человеческой личности в Церкви и полностью раскрыться в будущем веке, когда, соединив все во Христе, Бог станет всем во всем».
Что говорят об этом церковные учителя? Обо́жение – осуществляемый в лоне Церкви процесс уподобления верующего Богу и единения с Христом. По учению отцов Церкви, обожение (греч. – theosis) – это главная цель всей человеческой жизни. Обожение неразрывно связано с спасением. Само спасение, по слову св. Дионисия Ареопагита, достижимо только через обожение. Возможность обожения раскрывается Боговоплощением. Об этом единогласно свидетельствуют отцы Церкви. «Сын Божий стал сыном человеческим для того, чтобы человек сделался сыном Божиим», – говорит свят. Ириней Лионский. «Он вочеловечился, чтобы мы обожились» (свят. Афанасий Великий). «Твердое и верное основание надежды на обожение для естества человеческого есть вочеловечение Бога», – учил свят. Максим Исповедник. Согласно общей формуле отцов Церкви, Бог стал человеком, чтобы человек через него стал богом, Боговоплощение Сына Божия Iсуса Христа делает человека богом в такой мере, в какой Сам Бог сделался человеком. Обожение недостижимо человеческими усилиями. Как совершенный дар, исходящий от Отца светов (Иак.1:17), оно установлено Богом, «желающим спасения и алчущим обожения людей» (свят. Максим Исповедник). Дар обожения – дар нетварной божественной благодати. «Не может быть тварным этот дар, – учит свят. Марк Эфесский. – Если бы обожение было посевом естественного семени, то нам не нужно было бы ни возрождение (во св. крещении), ни иных таинств, в которых действует Божественная благодать». Обожение совершается во Христе благодатью Святого Духа. Вочеловечившийся Господь в благодатных таинствах и дарах соединяется и совоплощается с верными Ему душами, вносит «душу в душу, ипостась в ипостась» (свят. Макарий Великий). Через подобное соединение человек сопричащается нетварной Божественной жизни Святого Духа, делается «причастником Божественного естества» (2 Пет. 1:4). Обоженный человек во всем уподобляется Христу, становится зеркалом Божественного Света. Через причастие божественной благодати он исполняет призыв апостола Павла: «В вас должны быть те же чувствования, что и во Христе Iсусе» (Флп. 2:5). На высших ступенях духовной жизни, непременно связанных со стяжанием высочайшего смирения, обоженный христианин получает особую благодать совершенства, выражающуюся в дарах чудотворений, исцелений, прозорливости. При этом его душа и ум совершенно соединяются с Богом. К такому человеку относятся слова апостола Павла «уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал. 2:20). Его духовное возрастание достигает уровня «мужа совершенного», он приходит «в меру полного возраста Христова» (Еф. 4:13). Не познавший Бога мiр не может судить о таком человеке, но он может судить обо всем, поскольку «имеет ум Христов» (1 Кор. 2:14). «Душа при общении со Духом Святым делается с ним единым духом», – говорил свят. Макарий Великий о жизни совершенных христиан. По словам свят. Максима Капсокаливита, действие избыточествующей Божественной благодати ведет к прекращению обычной деятельности ума. «Человеческий ум, сам по себе, прежде соединения с Господом, рассуждает сообразно своей силе, – свидетельствует он из опыта, – когда же соединяется с огнем Божества и Святым Духом, тогда бывает весь обладаем этим Божественным Светом, соделывается весь светом, воспламеняется в пламени Святого Духа, исполняется Божественного разума, и невозможно ему в пламени Божества, иметь собственных помышлений и размышлять о чем-либо по своему произволу». Православный подвижник двадцатого столетия Старец Иосиф Афонский так описывает опыт обожения: «Пламенеет сердце от Божественной Любви и взывает: «Держи Iсусе мой, волны Твоей благодати, ибо я таю как воск… И действительно тает, не вынося. И захватывается ум в созерцании. И происходит срастворение. И пресуществляется человек и делается одно с Богом, так что не знает или не отделяет самого себя, подобно железу в огне, когда накалится и уподобится огню». Достижение обожения невозможно вне христианского подвига. По слову свят. Иустина Поповича, следовавшего мнению свят. Макария Великого, путь к обожению лежит через претворение в жизнь евангельской этической триады – веры, надежды и любви. Этой триадой личность формируется по образу Христа, пока не станет «христообразной». Этическая триада евангельских заповедей предвосхищает соединение с Божественной Триадой – Вечным Троическим Божеством. Ниспосылаемые Пресвятой Троицей благодатные переживания ведут подвижника к таинственному переходу из этической триады в Божественную, вводят в обожение, «боготворение» и «отроичение» его личности. Главной христианской добродетелью в этической триаде выступает любовь. По слову свят. Григория Богослова, «любовь к Богу есть путь к обожению». Преп. Иустин Попович говорил: «Ипостасное соединение человеческого естества с Божественным в Образе Iсуса Христа: уверяет в том, что естество человеческое приходит к своей определенной ипостасности только в Богочеловеке, в том, что это – последняя, заключительная стадия человеческой природы. С вознесенным Христом – вознесение человека: вечное присутствие в Святой Троице: единение со Святой Троицей и причащение Ей, и осмысление человеческого: последнее оправдание человека в ипостасном единстве с Богочеловеком. Отсюда вся жизненность наша живет на небесах, где Христос сидит одесную Отца: здесь центр нашей личности, здесь центр познавательный, нравственный и общественный; здесь обоженность человека, его истинное – безгрешное естество; только здесь человек человечен, естественен, ибо здесь он богообразен, христообразен, здесь он – по образу Святой Троицы; только здесь возможна вечная истина – ипостасное единство Бога и человека; истина – Образ Христов, воскресший, вознесенный – всегда, вечно Один и Тот же; всегда вечная истина Божиего и человеческого, единящая Бога с человеком, ибо Бог отрешил грех, соделав человека средоточием и истиной (критерием) всего. Богочеловечность – основание и объем, и рост истинного познания; Образ Богочеловека – неизменная истина: Богу Божие, человеку человеческое. Весь смысл человека: совоплотиться Христу и через Него соединиться со Святой Троицей, стать по Ее образу. Через все сияет и над всем царствует Образ Богочеловека, которому «дадеся всяка власть на небе и на земле» (Мф. 28:18; Рим. 1:4). (см. «Поучения Отцов Церкви» Афины, 1920 г. – Белград, 1935 г.).
На мой взгляд наиболее ярко суть обожения и вообще тайны Божьей (родство людей или «живое единение с Богом», как определял главную цель всех христиан свят. Феофан Затворник) раскрывается в евангельских притчах и прежде всего в притче о блудном сыне (Лк. 15:11-32). Чада-человеки представлены в образах двух сыновей – одного верного, живущего с отцом и добросовестно работающего в его доме, и второго блудного, впавшего во все тяжкие грехи, изменившего своему отцу, бросившего, забывшего его и ставшего по сути безотцовщиной (безбожником), однако опомнившегося и вернувшегося в отчий дом, чтобы броситься к ногам родителя, омывая их горькими слезами покаяния. Чада-человеки не идеальны в них тоже проявляются «человеческие слабости». Блудный сын согрешил тяжко, но и верный сын хоть не столь тяжко, но тоже согрешил, начав завидовать брату, роптать и предъявлять претензии отцу, когда отец возрадовался возвращению того, кого считал уже погибшим. Главное – не утратить сыновнее чувство родства, а у верного сына оно если и не пропало, то наверняка ослабло. Мы видим, что в нем после многолетнего труда любовь к отцу начала затухать, он сам не заметил, как начал ощущать себя не сыном, а наемником, который монотонно трудится каждый день не по любви и верности, а по необходимости, как в притче о винограднике где наемники ожидали от господина вознаграждения за свой труд и еще высказывали недовольство, что получили одинаковую плату с теми, кто пришел позже и работал меньше (Мф. 20:1-16). Другой пример сына – Иов Многострадальный, который до конца оставался верным, любящим и преданным своему Всевышнему Отцу несмотря на все горести и невзгоды, попущенные Им свыше. Про верных чад, а не про наемников и рабов сказал Господь: «По причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасется» (Мф.24:12-13).
Поддавшись «человеческим слабостям», чада утрачивают связь с Богом и перестают быть всечеловеками, где бы они не находились «в доме отца» или «на стране далече». Таковыми являются все дети, сначала забывшие Отца, потом возненавидевшие Его, а самое страшное восставшие на Него в безумии своем. Не знают несчастные, что Отец любит всех своих чад, даже таких уродов, впавших в безбожие и богоборчество, которые подобно свиньям, думают только о насыщении своей утробы. Любит, плачет и ждет возвращения каждого сына в отчий дом. Только Отец способен так любить и все прощать своим детям, а значит у каждого из них есть шанс снова восстановить утраченную связь и стать всечеловеком, богочеловеком, богом, а не рабом. Эту великую тайну Божью осознал и Достоевский, поделившийся своим открытием в рассказе князя Мышкина про мать с младенцем: «Ребенок ей улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от своего рождения. Смотрю, она так набожно-набожно вдруг перекрестилась. «Что ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда все расспрашивал). «А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда он первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у Бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник перед ним от всего своего сердца на молитву становится». Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть все понятие о Боге как о нашем родном отце и о радости Бога на человека, как отца на свое родное дитя, - главнейшая мысль Христова…» (см. «Идиот», ч. 2, гл. 4).
«Стяжи дух мирен, и тогда тысячи вокруг тебя спасутся», - говорил преп. Серафим Саровский, что вполне подходит к образу князя Мышкина, вокруг которого происходят какие-то необратимые процессы. Стяжать дух мирен как раз и обозначает обожиться, просветлеть, просиять, приобрести благодать, оживить Духом Святым душу и тело, разкаяться, истребив в себе Каина, вернуться в первозданное триединое (дух, душа, тело) состояние богообразности и богоподобия всечеловека Адама, т.е. восстановить родственную сыновнюю связь с Богом. Все это мы видим в Мышкине, он подобен огню, который одних согревает и просвещает, делая их более добрее, честнее, сострадательнее, других обжигает, высвечивая их пороки, что вызывает раздражение, обиду и озлобление. В каждом человеке как известно есть и хорошие, и дурные наклонности, у одних больше хорошего, у других дурного, но не каждый от соприкосновения с огнем спешит просветится, чаще всего бывает наоборот. Люди не хотят, чтобы другие увидели их низости и потому спешат еще глубже запрятать их, скрыться от света, негодуя на него, потому что он неожиданно освятил обнажил перед всеми все гадости лежащие во тьме. Только немногие от общения с «идиотом-донкихотом» становятся лучше – это подросток Коля Иволгин, молодая девушка Вера Лебедева, отчасти пожилая мать семейства Лизавета Тимофеевна Епанчина, несчастная надломленная красавица Настасья Филипповна, и даже такие люди, как светский лев Евгений Родомский, пройдоха Келлер и донкихотствующий престарелый генерал Ардалион Иволгин, у которых в итоге проявляются их наилучшие черты. А такие, как Аглая Епанчина, Парфен Рогожин, Ипполит Терентьев и др. напротив испытывают боль от общения с князем Мышкиным, так как в них просыпается светлое, которое вступает в противоречие с темным, отчего они готовы его и боготворить, и убить одновременно. Огонь не может оставить их равнодушными, но измениться в лучшую сторону не хватает сил, отчего у них возникает конфликт сознательного и безсознательного внутри себя и это весьма показательно весьма характерно для большинства российского общества, описанного Достоевским. Сей всечеловек не от мiра сего, сколько бы автор не пытался изобразить его типичным русофилом и православным патриотом, так и остался чужаком и чудаком для всего остального руского общества.
Март лета 2021 от Р.Х.

ДОНКИХОТСТВО И БОГОИСКАТЕЛЬСТВО (1)


Существует такой термин, как «достоевщина», который воспринимается всеми по-разному, одни употребляют его в уничижительном смысле, чтобы подчеркнуть всю болезненность и абсурдность руского мiра, который мастерски и безпощадно показан писателем, другие напротив, восхищаясь идеями великодержавного русизма, и называя так целое национально-философское направление, а третьи, воспринимают непредвзято без тени негативизма или восторженности, сравнивая с психоанализом, и видя в Достоевском предшественника Фрейда и особенно Юнга с его теорией «коллективного безсознательного». Но в отличие от них достоевщина является духовно-эзотерическим направлением в познании и лишь в последнюю очередь материалистическим психоанализом. Писатель великолепно описывал не только мысли и поведение отдельных личностей, основанных на индивидуальных душевных качествах, умственных способностях, воспитании, жизненном опыте, но и коллективные душевные порывы, наклонности и иррациональные влечения присущие всем руским людям с московско-имперским менталитетом, основанном как на социальном сознании, так и на «коллективном безсознательном». У всех руских людей несмотря на разнообразие психотипов есть общие характерные признаки поведения и формы мышления. Индивидуальные особенности его персонажей связаны не только с структурой личности, средой обитания, уровнем воспитания и т.д., но и с общенародными обычаями, нравами, ценностями, традициями, культурой и верованиями, уходящими своими корнями вглубь веков. У руских людей наиболее ярко проявляются конфликты между сознанием и подсознанием, т.е. осознанной реальности и неосознанными влечениями, что невольно влияет на появление разных невротических черт характера, порождающих неврозы, вспышки гнева, немотивированное озлобление, необъяснимые страхи, разнообразные депрессии, комплексы и др. психоэмоциональные нарушения.
Две характерные, наиболее распространенные среди них особенности уже описаны – карамазовщина (безбожие) и шигалевщина (богоборчество). Но картина будет неполной если не показать третью совсем нетипичную для них особенность – донкихотство (богоискательство), которое писатель назвал всечеловечеством. Эта черта действительно всечеловеческая и я бы сказал расовая (адамическая), которая выходит за рамки национального мышления великодержавной московщины, поскольку является признаком скорее безсознательного, и это безсознательное нередко противоречит сознательному, выявляя в этом конфликте иррационального света и рациональной тьмы давно забытые признаки богообразия и богоподобия, которые в некоторых героях Достоевского достигают высшей формы – обожения. На фоне унылой посредственности, земной серости и черноты такие редкие люди выглядят воистину неземным каким-то светом, и в глазах остальной массы людей, утративших связь с Богом, они кажутся безумными.   
Мiр давно лежит во зле и люди, ищущие спокойствия, комфорта и уюта, прижились в нем совершенно обезумев сами, но безумными при этом считая тех, кто не от мiра сего. Лишь отдельные личности сохраняют еще образ и подобие Божии, т.е. единение и сыновнюю преданность своему Творцу, разумеется не вписываясь в общечеловеческие рамки этого мiра (общечеловек и всечеловек – не одно и тоже). Толпа безумцев, утратившая образ и подобие, и потерявшая сыновнюю привязанность, во все времена таких называла сумасшедшими и идиотами, именно такого и показал Достоевский в образе князя Мышкина. Опять и опять вспоминаю древнее пророчество преп. Антония Великого, говорившего, что «настанет время, когда человеки будут безумствовать. Увидев неподверженного общей болезни, восстанут на него, говоря: «Ты безумен, потому что не подобен нам». Девять больных придут к одному здоровому и скажут, что он болен, потому что он не такой, как они». Безбожие карамазовщины и богоборчество шигалевщины никогда не сможет понять и принять боголюбие и богоискательство (донкихотство), все материалистически-разумные господа, и рациональные приспособленцы, и бунтующие рабы, и прагматически-мыслящие слуги всегда будут считать мышкиных и донкихотов идиотами и смеяться над ними, поскольку не способны понять богоподобных богообразных обожившихся чад, так как тьме не постичь света. Мышкин и Коля Иволгин в «Идиоте», старец Зосима и мальчик Илюша в «Карамазовых», Соня Мармеладова в «Преступлении», отец Тихон и Елизавета Лебядкина в «Бесах», старик Макар Долгорукий в «Подростке» и др. единичные герои произведений Достоевского – всечеловеческие алмазы в национальном навозе московщины. Многие ли способны уподобиться им?
Когда в XVIII веке епископ Гренландии Ханс Эгеде начал проповедовать Евангелие эскимосам он столкнулся с серьезной проблемой – туземцы не понимали смысла молитвы «Отче наш», а именно слов про «хлеб насущный» по понятным причинам – они не знали, что такое хлеб. И тогда епископ изменил слова молитвы и стал читать: «Тюленя насущного дай нам на сей день». Пример отличия среды обитания и социального мышления указывает на природное (естественное) неравенство народов, прежде всего проявляющееся в духовных вопросах. Один из основоположников расологии Хьюстон Чемберлен считал Христианство «аристократической религией» предназначенной только для белых. Это не вульгарный расизм, а духовное понимание того, что благодать изливается на чад Божьих, но не все являются этими чадами, произошедшими от Адама, созданного в свою очередь Творцом по образу и подобию Своему. Адамиты – чада Божии, и то лишь верные, лишь те, кто сохранил сыновнее родство, а не блудные сыны, утратившие связь с Богом и породившие др. народы и расы. Для остальных народов достаточно исполнения закона и тем они спасены будут. Конечно возможно и усыновление через Христа, но это исключения из общего правила. История показала, что проповедовать Евангелие среди этих народов равносильно вливанию воды в решето. Может одна капля и задержится, но основная масса воды утечет. Именно поэтому Господь Iсус Христос говорил про хлеб насущный, который выращивают в поте лица белые народы-адамиты, а не про тюленей, рис или бананы. Благодать для чад и закон для слуг! Именно в этом контексте следует рассматривать всю Библию, внимательно исследуя библейскую антропологию и теологию. В подтверждение данного утверждения есть замечательная питча: Один судья мусульманин позвал в гости православного авву, подвизавшегося в тех местах. Угостил его ужином и спросил:
- Скажи мне мудрый человек, вот я судья, я мусульманин и стараюсь жить по законам. Я честно сужу, не беру мзды, кормлю бедных, молюсь, соблюдаю посты. Выполняю всю волю Аллаха. Так неужели я не буду наследовать Царства?  Авва ответил:
- Скажи мне, уважаемый, у тебя дети есть?
- Есть, – ответил судья.
- А слуги есть?
- Есть и слуги, конечно!
- А скажи мне, кто слушает тебя лучше, слуги или дети? – спросил старец.
- Слуги, слуги лучше, они каждое мое слово ловят. Во всем угодить стараются. А дети часто строптивы, не слушают меня, своевольничают, – ответил судья.
- А скажи мне, когда умирать станешь кому все свое добро оставишь, детям или слугам?
- Конечно детям! – воскликнул судья.
- Вот так и с Царством. Ты можешь быть идеальным слугой, но наследство получит сын. А усыновление происходит только через Iсуса Христа.
С одной стороны чада теряют сыновнюю связь, оставляя Бога и лишаясь Его благодати, с другой – кто-то из числа дальних усыновляется через Христа, наделяется благодатью и достигает обожения – восстановление образа и подобия Божьего. Известно, что МНОГО ЗВАНЫХ, НО МАЛО ИЗБРАННЫХ (Лк. 14.24). Комментарии на эти слова Спасителя хорошо известны, и все-таки один аспект обойден вниманием. Если говорится о ЗВАНЫХ, то из этого следует, что есть и НЕЗВАНЫЕ. ИЗБРАННЫЕ – это те, которые отобраны из числа ЗВАНЫХ. ЗВАНЫЕ же – это отобранные из числа НЕЗВАНЫХ. Таким образом, мы имеем не две, а три неравные категории людей, отличающиеся друг от друга по своей близости к Богу – ИЗБРАННЫЕ, ЗВАНЫЕ и НЕЗВАНЫЕ. Если по первым двум категориям более или менее ясно, остается понять кто такие НЕЗВАНЫЕ? Одних ИЗБРАННЫХ Господь называет «своими овцами» (Ин. 10:27), других ЗВАННЫХ Он называет «овцами не сего двора» (Ин. 10:16), которых тоже хочет сделать своими, но остаются НЕЗВАННЫЕ – это не домашние, а какие-то дикие животные, которые даже не указаны в числе человеческого сообщества. Невольно приходит сравнение с Ноем, который по велению Божьему взял в свой ковчег «каждой твари по паре», но только тех животных, которые были полезны или нужны ему в быту, а не всех подряд, например, динозавров, мамонтов, крыс и тараканов, как трактуют не очень далекие библеисты. Напротив, Господь многих лишних представителей допотопной фауны истребил вместе с исполинами и др. каинитами, поскольку «земля растлилась» и «всякая плоть извратилась» (Быт. 6:11-13).
Званые и избранные – это адамиты, первые – утратившие изначальную связь с Богом, вторые – восстановившие ее через Христа. Богообразность и богоподобие, которыми обладал Адам были утрачены прародителями в результате грехопадения, под которым подразумевается сбой программы мiроздания, а именно внедрение инородной крови-души (семени змия) по наущению врага рода человеческого, позавидовавшего чадам Божьим (человеку, созданному Творцом по Своему образу и подобию), решившего тем самым погубить человеческий род. Впервые этот сбой проявился на Каине, а потом началась мутация, постепенное перерождение, духовно-расовая дегенерация, деградация, инволюция, утрата богообразия и богоподобия, проявившиеся во всех остальных потомках Адама и Евы.
Немногим известно значение слова РАСКАЯНЬЕ, которое лишь отчасти соответствует понятию «покаяние» (от греч. μετάνοια – перемена мыслей), а по сути является противоположностью КАИНСТВА, как расхристанность – противоположность христианства, разочарование – очарования, распутица – пути, разнузданность – узде и т.д. Для того Господь и воплотился в человеческом роде, чтобы вернуть людям утраченную связь с Богом, родство с Богом, образ и подобие Божьи или по-другому триединство духа, души и тела через Свою Кровь и Тело, ибо только они, названные Святыми Тайнами способны подобно противоядию остановить дальнейший упадок – мутацию, деградацию, дегенерацию, инволюцию если не всего человеческого рода, сползающего даже не в животное состояние двухмерности, а уже в растительное состояние одномерности, то хотя бы части званых. Господь Iсус Христос дал возможность всем людям-адамитам вновь обрести себя, свое богоподобие и богообразность, став богами, т.е. вернуться в первозданное состояние, в котором пребывал праотец Адам, истребив Кровью и Телом Христа семя змия, превратив двумерного змеечеловека (общечеловека) в триединого богочеловека (всечеловека). Вот чем отличаются общечеловеки от всечеловеков. Сразу оговорюсь, что еврейская «богоизбранность» и руская «богоносность», равно как и др. мессианские фантазии не имеют к этой всечеловечности никакого отношения.
Первым, кто утратил сыновнее чувство родства, любви и преданности, став «блудным сыном», а по сути безбожником – был Хам, а первым рабом, который позавидовал сыну Божьему и убил его, став «первым человекоубийцей», а по сути богоборцем – был Каин. Но если Хам все равно оставался сыном, возвращения которого всегда ожидал Отец, т.е. званым, то Каин был обречен на вечное изгнание и скитание, т.е. так и остался незваным. Каин бастард от семени змия, хотя формально и считается сыном Адама, в этом-то и заключена вся тайна первородного греха, специально для упрощения, названного «вкушением запретного плода». Ответственность за грех несут оба прародителя, хотя прельщена была только Ева (1 Тим. 2:14). Это грех, который «извратил плоть» (Быт. 6:11), и который до сих пор несут на себе все человеки от рода Адамова, и который искупается только через Христа путем крещения и причастия Святых Тайн, что вкупе и есть РАСКАЯНЬЕ, т.е. освобождение от каинитского наследия и обретение изначального родства с Богом, которое в теологии называется ОБОЖЕНИЕМ.
Утратив первообраз, богочеловек превратился в бесочеловека, изменив Отцу и самому себе, он уподобился змию. Слово «змий» стало не только нарицательным и бранным, но и определением врага рода человеческого: «Змии, порождения ехиднины» (Мф. 23:33); «Древний змий, называемый дьяволом и сатаною» (Откр. 12:9). Христос заклеймил змеечеловеков, которые в Евангелии представлены в виде фарисеев, книжников и др. лицемеров, и провозгласил богочеловеков или просто богов с маленькой буквы (Пс. 81:6; Ин. 10:34), т.е. избранных всечеловеков. Интересен в этой связи рассказ монаха-аскета отца Валентина Свенцицкого российского новомученика, записавшего слова одного кавказского подвижника отца Никифора: «Вот, открылось таинство. Что бы вы думали? Точно покрывало с сердца спало, и обратились у меня глаза внутрь, и увидел я сердце таким, какое оно есть: маленькое-маленькое, а посреди его вижу змея, тоже маленького. Пока страсти спокойны, стоишь на молитве, и змей спокойно лежит, будто бы неживой, не шелохнется; как страсти запросыпаются, так и он шевелится. Господи, помози! Стал молиться. Долгое время так все шло. Только однажды смотрю, нет в сердце змея! Неужто, думаю, совсем ушел? Да нет! Чувствую, что во мне, а в сердце не вижу. Молюсь Господу. И было мне откровение этого таинства: смотрю раз и вижу его ниже сердца! Только не маленький он, как раньше, а громадный... Из сердца вышел и ниже стал жить. Смотрю, ужасаюсь! И вот вижу, просовывает он голову, открывается пасть и берет из моего сердца нечто. И тут же разом почувствовал я, что стал пустой. Что же бы вы думали? Силу души это он взял! Господи, пощади создание Свое…» (см. Авраам Позов «Основы древнецерковной антропологии»).
Если этого змея видят внутри себя даже аскеты-подвижники можно себе представить какие же они огромные и могущественные в обычных людях. Разумеется, речь идет не о гельминтах (глистах-паразитах), живущих внутри организма, а об инородном семени змия, которое отравляет кровь-душу человека, и которое возможно полностью в себе истребить одним лишь с помощью «противоядия» – Святых Тайн Крови и Тела Христа. 
Однако вернемся к донкихотству, которое Достоевский увязывает с таким понятием, как «всечеловек» (этот термин ввел именно он), подразумевая под ним изгоя, вернее совершенного христианина не от мiра сего, каковым и является Мышкин князь без своего удела, «рыцарь бедный», пришедший ниоткуда и ушедший в никуда. Значение ВСЕЧЕЛОВЕКА не понимал Константин Леонтьев, путая его почему-то с «ужасным общечеловеком», европейцем-либералом и космополитом, и такого ошибочного мнения придерживались многие др. писатели великодержавной московщины, для которых это явление было как минимум непривычным, и как максимум чуждым, инородным, вызывающим отторжение на подсознательном уровне. Хотя еще апостолы и первые христиане считали всечеловеком ветхого Адама, равно как и Богочеловека Христа, которого именовали новым Адамом (1 Кор. 15:45). Тертулиан в III веке писал, что «образ Божий, данный Адаму, есть образ Христов». Кстати Ева и Дева Мария стали образами Церкви – Тела Христова из Его Плоти и Крови, первая жена, созданная по образу и подобию мужа-первочеловека (всечеловека) из плоти и кости его (ребра), вторая носившая в плотском чреве своем Сына Божьего.
Всечеловек отличается от общечеловека также, как монета из чистого золота от фальшивки. Они не только не похожи, но и противоположны друг другу. ОБЩЕЧЕЛОВЕК – человекобог, ВСЕЧЕЛОВЕК – богочеловек, христос, помазанник или бог с маленькой буквы. И для Достоевского, по-своему познавшего суть и значение сыновнего родства с Богом, эти понятия были абсолютно разные. В его представлении существовали две категории руского народа – общечеловеки и всечеловеки. Общечеловеки — это тип, появившийся после реформ Петра I, которые «в отличие от англичан, немцев, французов, сохранявших свою национальную идентификацию, - по мнению Достоевского, - были кем угодно, но только не рускими». Напрасно он думал, что такими «гражданами мiра» могли быть только руские либералы, которые на самом-то деле являлись пламенными патриотами имперской московщины, начиная с декабристов заканчивая февралистами. Сегодня подобными космополитами, интернационалистами, глобалистами и мультикультуралистами стали почти все западные народы, насаждающие «общечеловеческие ценности», толерантность, политкорректность и идеи «плавильного котла», в котором перевариваются и исчезают не только национальные, расовые и все социальные признаки, но также половые, гендерные и вообще индивидуальные. Руским либералам-общечеловекам до них ох как далеко. Второй тип – всечеловеки, был для Достоевского неким идеалом в руском народе, в который он просто верил, приводя в пример отдельных героев своих произведений. Он понимал, что в каждом человеке заключены образ и подобие Божьи, только они утрачены одними в большей, другими в меньшей степени, и что для восстановления изначального богообразия-богоподобия необходимо преображение, обожение или очеловечивание человека. Быть может самым большим заблуждением писателя была его вера, что всечеловеками, истинными христианами являются только руские «богоносцы». Именно вера, в которой он явно сомневался и от этого страдал, видя перед собой общество, где преобладали карамазовское безбожие и шигалевское богоборчество, а не донкихотское богоискательство.

ШИГАЛЕВЩИНА - РУСКИЙ БОЛЬШЕВИЗМ (2)


И особенно важно, что в шигалевщине в этом абсурде, безумии и безпощадной жестокости чувствуются откровенно руские черты характера, извечно присущие деспотичной азиатчине вообще и московщине в частности. Пророчества Достоевского через много лет прекрасно дополнил Бердяев, который увидел первые ростки шиголевщины в ленинско-сталинском национал-большевизме. Бердяев, как знаток коммунистической идеи, с одной стороны – социал-персоналист, с другой – национал-имперец, первое время тяготевший к марксизму, как никто другой смог наиболее глубоко проникнуть и разобраться в истоках культа земного рая, увидев в нем народно-религиозные корни. В результате появилась книга о «руском коммунизме», из которой я приведу наиболее важные отрывки для понимания природы шигалевщины-большевизма: «Руский коммунизм трудно понять вследствие двойного его характера. С одной стороны, он есть явление мiровое и интернациональное, с другой стороны – явление руское и национальное… Руский народ по своей душевной структуре народ восточный… То, что на Западе было научной теорией, подлежащей критике, гипотезой или во всяком случае истинной относительной, частично, не претендующей на всеобщность, у руских интеллигентов превращалось в догматику, во что-то вроде религиозного откровения. Руские все склонны воспринимать тоталитарно, им чужд скептический критицизм западных людей… Самый крупный руский философ XIX века Вл. Соловьев сказал, что руские нигилисты исповедовали веру, основанную на странном силлогизме: человек произошел от обезьяны, следовательно мы должны любить друг друга… Руская душа стремиться к целостности, и она не мирится с разделением всего по категориям, она стремиться к Абсолютизму и все хочет подчинить Абсолютизму, и это религиозная в ней черта. Но она легко совершает смешение, принимает относительное за абсолютное, частное за универсальное, и тогда она впадает в идолопоклонство. Именно руской душе свойственно переключение религиозной энергии на нерелигиозные предметы, на относительную и частную сферу науки или социальной жизни… «Страшный я человек, - пишет Белинский, - когда в мою голову забивается какая-нибудь мистическая нелепость». Таков вообще руский человек, в его голову часто «забивается какая-нибудь мистическая нелепость»… Белинский – предшественник большевистской морали. Он говорит, что люди как глупы, что их насильно нужно вести к счастью. Белинский признается, что будь он царем, он был бы тираном во имя справедливости… Руский нигилизм отрицал Бога, дух, душу, нормы и высшие ценности. И тем не менее нигилизм нужно признать религиозным феноменом. Возник он на духовной почве православия, он мог возникнуть лишь в душе, получившей православную формацию. Это есть вывернутая наизнанку православная аскеза, безблагодатная аскеза. В основе руского нигилизма, взятого в чистоте и глубине, лежит православное мiроотрицание, ощущение мiра лежащим во зле, признание греховности всякого богатства и роскоши жизни, всякого творческого избытка в искусстве и в мысли… Одной из главных опор народнического социализма был тот факт, что рускому народу всегда были чужды римские понятия о собственности. Абсолютный характер частной собственности всегда отрицался… наибольший интерес представляют пророчества Леонтьева о руской революции… он разочаровался в руском народе и руской миссии. Он так далеко идет, что начинает видеть единственную миссию руского народа в том, чтобы родить из своих недр Антихриста… Руский коммунизм увлечет народы Востока и пойдет истреблять буржуазный мiр Запада. Истребление буржуазного мiра нисколько не огорчало Леонтьева… Только в России могла произойти коммунистическая революция. Руский коммунизм должен представляться людям Запада коммунизмом азиатским. И вряд ли такого рода коммунистическая революция возможна в странах Западной Европы, там, конечно, все будет по-иному. Самый интернационализм руской коммунистической революции – чисто руский, национальный. Я склонен думать, что даже активное участие евреев в руском коммунизме очень характерно для России и для руского народа. Руский мессианизм родственен еврейскому мессианизму… Большевизм же оказался наименее утопическим и наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году, и наиболее верным некоторым исконным руским традициям, и руским исканиям универсальной социальной правды, понятой максималистически, и руским методам управления и властвования насилием. Это было определено всем ходом руской истории, но также и слабостью у нас творческих духовных сил. Коммунизм оказался неотвратимой судьбой России, внутренним моментом в судьбе руского народа… Ленин – империалист, а не анархист. Все мышление его было империалистическим, деспотическим. С этим связана прямолинейность, узость его мiросозерцания, сосредоточенность на одном, бедность и аскетичность мысли, элементарность лозунгов, обращенных к земле… Вся Россия, весь руский народ оказался подчиненным не только диктатуре коммунистической партии, ее центральному органу, но и доктрине коммунистического диктатора в своей мысли и своей совести. Ленин отрицал свободу внутри партии, и это отрицание свободы было перенесено на всю Россию. Это и есть диктатура мiросозерцания, которую готовил Ленин. Ленин мог это сделать только потому, что он соединял в себе две традиции – традицию руской революционной интеллигенции в ее наиболее максималистических течениях и традицию руской исторической власти в ее наиболее деспотических проявлениях. Социал-демократы меньшевики, и социалисты-революционеры остались лишь в первой традиции, да и то смягченной. Но соединив в себе две традиции, которые находились в XIX веке в смертельной вражде и борьбе, Ленин мог начертать план организации коммунистического государства и осуществить его. Как это парадоксально ни звучит, но большевизм есть третье явление руской великодержавности, руского империализма, – первым явлением было московское царство, вторым явлением петровская империя... В стране самодержавной монархии, не привыкшей к правам и свободам гражданина, легче осуществить диктатуру пролетариата, чем в западных демократиях. Это бесспорно верно. Вековыми инстинктами покорности нужно воспользоваться для пролетарского государства. Это предвидел К. Леонтьев. В стране индустриально отсталой, с мало развитым капитализмом, легче будет организовать экономическую жизнь согласно коммунистическому плану. Тут Ленин находится в традициях руского народнического социализма, он утверждает, что революция произойдет в России оригинально, не по-западному, т. е. в сущности не по Марксу, не по доктринерскому пониманию Маркса. Но все должно произойти во имя Маркса… Советская Россия есть страна государственного капитализма, который может эксплуатировать не менее частного капитализма… Советское государство стало таким же, как всякое деспотическое государство, оно действует теми же средствами, ложью и насилием. Это прежде всего государство военно-полицейское… Коммунизм на Западе есть другого рода явление. В первые годы революции рассказывали легенду, сложившуюся в народной среде о большевизме и коммунизме. Для народного сознания большевизм был руской народной революцией, разливом буйной, народной стихии, коммунизм же пришел от инородцев, он западный, не руский, и он наложил на революционную народную стихию гнет деспотической организации, выражаясь по-ученому, он рационализировал иррациональное. Это очень характерная легенда, свидетельствующая о женственной природе руского народа, всегда подвергающейся изнасилованию чуждым ей мужественным началом. Так народ воспринял и Петра… Это даже гораздо более психологический и моральный вопрос, чем чисто экономический. Руским крестьянам всегда были чужды понятия римского права о собственности. Крестьяне считали, что земля Божья, т. е. ничья в человеческом смысле. Присвоение земли помещиками-дворянами крестьяне всегда считали такой же неправдой, как и крепостное право. Общинное, коллективное владение землей было более свойственно рускому народу, особенно великороссам, благодаря существованию общины. Крестьяне мечтали о «черном переделе», т. е. переделе земли между крестьянами. Раньше верили даже, что это сделает царь… Большевизм… воспользовался рускими традициями деспотического управления сверху и, вместо непривычной демократии, для которой не было навыков, провозгласил диктатуру, более схожую со старым царизмом. Он воспользовался свойствами руской души, во всем противоположной секуляризированному буржуазному обществу, ее религиозностью, ее догматизмом и максимализмом, ее исканием социальной правды и царства Божьего на земле, ее способностью к жертвам и к терпеливому несению страданий, но также к проявлениям грубости и жестокости, воспользовался руским мессианизмом, всегда остающимся, хотя бы в безсознательной форме, руской верой в особые пути России... Он впитал в себя и руское интеллигентское сектантство и руское народничество, преобразив их согласно требованиям новой эпохи. Он соответствовал отсутствию в руском народе римских понятий о собственности и буржуазных добродетелях, соответствовал рускому коллективизму, имевшему религиозные корни. Он воспользовался крушением патриархального быта в народе и разложением старых религиозных верований. Он также начал насильственно насаждать сверху новую цивилизацию, как это в свое время делал Петр. Он отрицал свободы человека, которые и раньше неизвестны были народу, которые были привилегией лишь верхних культурных слоев общества и за которые народ совсем и не собирался бороться. Он провозгласил обязательность целостного, тоталитарного мiросозерцания, господствующего вероучения, что соответствовало навыкам и потребностям руского народа в вере и символах, управляющих жизнью. Руская душа не склонна к скептицизму и ей менее всего соответствует скептический либерализм. Народная душа легче всего могла перейти от целостной веры к другой целостной вере, к другой ортодоксии, охватывающей всю жизнь… Пало старое священное руское царство и образовалось новое, тоже священное царство, обратная теократия. Произошло удивительное превращение. Марксизм, столь не руского происхождения и не руского характера, приобретает руский стиль, стиль восточный, почти приближающийся к славянофильству. Даже старая славянофильская мечта о перенесении столицы из Петербурга в Москву, в Кремль, осуществлена красным коммунизмом. И руский коммунизм вновь провозглашает старую идею славянофилов и Достоевского – «ех Oriente lux» (лат. «Восточный свет»). Из Москвы, из Кремля исходит свет, который должен просветить буржуазную тьму Запада. Вместе с тем коммунизм создает деспотическое и бюрократическое государство, призванное господствовать над всей жизнью народа, не только над телом, но и над душой народа, в согласии с традициями Иоанна Грозного и царской власти… Старая руская автократическая монархия имела корни в религиозных верованиях народа, она себя сознавала и оправдывала как теократия, как священное царство. Новое руское коммунистическое государство тоже автократично и тоже имеет корни в верованиях народа, в новых верованиях рабоче-крестьянских масс, оно тоже сознает себя и оправдывает как священное царство, как обратную теократию. Старая руская монархия покоилась на ортодоксальном мiросозерцании, требовало согласия с ним. Новое руское коммунистическое государство тоже покоится на ортодоксальном мiросозерцании и требует еще с большей принудительностью согласия с ним. Священное царство всегда есть диктатура мiросозерцания, всегда требует ортодоксии, всегда извергает еретиков. Тоталитарность, требование целостной веры как основы царства, соответствует глубоким религиозно-социальным инстинктам народа. Советское коммунистическое царство имеет большое сходство по своей духовной конструкции с московским православным царством. В нем то же удушье… Руский народ не осуществил своей мессианской идеи о Москве как Третьем Риме. Религиозный раскол XVII века обнаружил, что московское царство не есть Третий Рим. Менее всего, конечно, петербургская империя была осуществлением идеи Третьего Рима. В ней произошло окончательное раздвоение. Мессианская идея руского народа приняла или апокалиптическую форму, или форму революционную. И вот произошло изумительное в судьбе руского народа событие. Вместо Третьего Рима в России удалось осуществить Третий Интернационал, и на Третий Интернационал перешли многие черты Третьего Рима. Третий Интернационал есть тоже священное царство, и оно тоже основано на ортодоксальной вере. На Западе очень плохо понимают, что Третий Интернационал есть не Интернационал, а руская национальная идея. Это есть трансформация руского мессианизма. Западные коммунисты, примыкающие к Третьему Интернационалу, играют унизительную роль. Они не понимают, что, присоединяясь к Третьему Интернационалу, они присоединяются к рускому народу и осуществляют его мессианское призвание. Я слыхал, как на французском коммунистическом собрании один французский коммунист говорил: «Маркс сказал, что у рабочих нет отечества, это было верно, но сейчас уже не верно, они имеют отечество – это Россия, это Москва, и рабочие должны защищать свое отечество». Это совершенно верно и должно было бы быть всеми сознано. Произошло то, чего Маркс и западные марксисты не могли предвидеть, произошло как бы отождествление двух мессианизмов, мессианизма руского народа и мессианизма пролетариата. Руский рабоче-крестьянский народ есть пролетариат, и весь мiровой пролетариат, от французов до китайцев, делается руским народом, единственным в мiре народом. И это мессианское сознание, рабочее и пролетарское, сопровождается почти славянофильским отношением к Западу. Запад почти отождествляется с буржуазией и капитализмом. Национализация руского коммунизма, о которой все свидетельствуют, имеет своим источником тот факт, что коммунизм осуществляется лишь в одной стране, в России, и коммунистическое царство окружено буржуазными, капиталистическими государствами… Коммунизм в период сталинизма не без основания может представляться продолжением дела Петра Великого. Советская власть есть не только власть коммунистической партии, претендующей осуществить социальную правду, она есть также государство и имеет объективную природу всякого государства, она заинтересована в защите государства и в его экономическом развитии, без которого власть может пасть. Всякой власти присущ инстинкт самосохранения, которое может стать главной целью. Сталин – государственник восточного, азиатского типа…» (см. Н. Бердяев «Истоки и смысл руского коммунизма» СПб. 2016).  
И все-таки роман Достоевского «Бесы» не о том, как бесноватые нигилисты готовились железной рукой загонять человечество в «светлое будущее», готовые уничтожить сотни миллионов в этом будущем, и при этом не щадя ни себя, ни других, кто им неугоден в настоящем. Что еще можно было ждать от «бесов»? Нет, на мой взгляд куда важнее история главного героя Степана Трофимовича Верховенского, жизнь которого и особенно смерть показывают, как можно преодолеть беснование и примириться с Богом. Это ключевая фигура романа, главное действующее лицо, с которого начинается и заканчивается роман, если не считать концовкой заключительную главу, где автор перечисляет судьбы остальных «бесов». Похожей фигурой можно считать и Шатова, который тоже раскаялся и попытался освободиться от «бесов», за что они его в итоге и убили, но он так и не успел найти Бога и примириться с ним, как блудный сын с Отцом. Ему, также, как Достоевскому мешала мессианская идея московщины о «народе-богоносце». Шатов уверял Ставрогина, что он истово ищет Бога и хочет верить в Него, а Ставрогин насмехался, что он не там-де ищет, низводя Бога до «атрибута народности». «Напротив, народ возношу до Бога, - кричит Шатов. – Да и было ли когда-нибудь иначе? Народ – это тело Божие… Я верю в Россию, я верю в ее православие. Я верю в тело Христово (т.е. народ-богоносец – В.Д.). Я верю, что новое пришествие совершиться в России… Я верую… - залепетал в исступлении Шатов. – А в Бога? В Бога? (спросил Ставрогин). – Я… я буду веровать в Бога…» Разве не об этом писал Бердяев, утверждая, что стародавняя руская мессианско-имперская идея «народа-богоносца» и «Третьего Рима» послужила основой для новой мессианско-имперской идеи руского коммунизма, т.е. ленинского большевизма – «пролетарского интернационализма» и «Третьего Интернационала»?!
Другое дело старший Верховенский, который в молодости даже слыл революционным поэтом, а с годами стал руским либералом-атеистом, который сделал немало для появления на свет таких уродов, как его сынок Петр Верховенский и воспитанник Николай Ставрогин. Однако Степан Трофимович Верховенский в отличие от них спасает свою душу, примиряясь с Богом, возвращаясь в «отчий дом», раскаиваясь и причащаясь перед кончиной. Его уход из дома и приключившаяся в пути болезнь, которая привела к смерти, напоминает реальную историю ухода и смерти другого великого писателя Льва Николаевича Толстого, который пережил Достоевского на тридцать с лишним лет. Федор Михайлович как будто предвидел и описал конец его жизни и это поражает, как и все остальное, о чем он пророчествовал. Только яснополянский граф, всю жизнь искавший Бога, подобно многим современникам своим, так Его и не нашел, считая Христа обычным человеком и «великим учителем нравственности» подобного многим другим учителям и философам. Толстой не смог или не захотел обрести покой, примирившись с Отцом, а старший Верховенский нашел в себе силы. На одре болезни он попросил прочесть ему место из Нового Завета про бесов, которые долго мучили гадаринского безумца, а потом по слову Христа Спасителя вышли из него и вселились в стадо свиней, устремившихся с крутизны в озеро. Именно с этого отрывка из Евангелия от Луки (Лк. 8:32-36) роман начинается им же он и заканчивается. Исцеляющее Слово Божие приводит пожилого безбожника к прозрению и очищению. «Это чудесное... необыкновенное место было мне всю жизнь камнем преткновения, - говорит Степан Трофимович, - я это место еще с детства упомнил. Теперь же мне пришла одна мысль… видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, - это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Oui, cette Russie, que j’aimais toujours (фр. Да, это Россия, которую я всегда любил). Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности... и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша, и я, может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и «сядет у ног Iсусовых»... и будут все глядеть с изумлением...»
Видимо Достоевский и здесь пророчествовал, надеясь, что его руский народ, его любимая Россия исцелятся от беснования и все дружно вернутся к Богу. Но это пророчество не сбылось, либо время еще не пришло, либо надежды на «народ-богоносец» не оправдались, либо в уста своего героя Достоевский изначально вкладывал лишь мечту о недостижимом идеале, а на самом деле всегда знал, что руский народ – безбожник и богоборец, о чем свидетельствуют карамазовщина и шигалевщина, и вообще вся достоевщина. Если предположить первый вариант, как мечтает старший Верховенский, а вместе с ним очевидно и Достоевский, если поверить, как верят до сих пор многие руские национал-патриоты, что Россия-империя еще воскреснет, хотя она больше века покоится в могиле на кладбище истории, тогда воистину должно произойти чудо и мы должны увидеть, как руский народ освободится от власти бесов, которыми он до сих пор одержим. Должны увидеть, как весь народ кротко сядет у ног Iсусовых словно исцеленный гадаринский бесноватый. И на этот счет есть много пророчеств, но исполнятся они или нет – зависит только от самого народа, который будет взвешен Царем Славы на весах, как взвесил Он царство Вавилонское (Дан. 5:27). Думаю, что и сам Достоевский, высказывая свое пророчество не был уверен в нем до конца, иначе показал бы нам не единичные случаи покаяния и возвращения к Богу, а массовое исцеление бесноватых. Однако во всех его произведениях столь любимый им «народ-богоносец» почему-то творит одни лишь пакости, живя в мерзости и этим наслаждаясь, и «бесы» убивают друг друга или сами себя, и при этом почти никто из «блудных сынов» не спешит вернуться в свой «отчий дом».    
Февраль лета 2021 от Р.Х.

ШИГАЛЕВЩИНА - РУСКИЙ БОЛЬШЕВИЗМ (1)


Все знают, что коммунистическая идеология, а точнее религия богоборчества (по-другому – сатанизма) интернациональная и рассчитана для распространения по всему мiру, который должен быть постепенно захвачен и переустроен на началах пресловутой «социальной справедливости» и «бесклассовых отношений» (специально оставляю приставку БЕС, а не пишу, как положено БЕЗ, чтобы подчеркнуть природу этих бесовских отношений). Однако на практике в ХХ веке стали возникать в первую очередь именно национальные формы коммунизма, причем вовсе не в цивилизованной Европе с ее западно-христианскими традициями и римско-правовой системой, по которой якобы уже в середине XIX веке повсюду бродил его призрак, согласно утверждениям отцов-основателей коминтерна Маркса и Энгельса, а на просторах варварской Евразии, столетиями жившей во тьме суеверий и рабства. Я имею в виду прежде всего Московию, ставшую Россией с ее восточно-христианским точнее сугубо московско-имперским православием вернее обрядоверием, основанном прежде всего на догмах царебожничества, т.е. на авторитаризме, безправии и крепостничестве, унаследованных Московией с одной стороны от Византии через греков-миссионеров и княжеских жен из царских родов, с другой стороны от Китая через татар-ордынцев, успешно насаждавших свои восточно-деспотические и великодержавно-бюрократические традиции. То есть меня интересует прежде всего феномен руского коммунизма. И чтобы лучше его понять нам следует обратиться к Достоевскому, который удивительно точно напророчил, показав, что именно должно было произойти в России.  
Для начала вспомним, что в самом понятии коммуна (община – фран. сommune) нет чего-либо негативного, именно коммунами назывались независимые от феодалов самоуправляемые города еще в средневековой Европе (X-XIII вв.), представлявшие собой государства в государстве. Я уже не говорю про общины первых христиан, монастырские общежития или крестьянские общины типа толоки, помочи, артели и т.д. (см. Википедия. Коммунальное движение и Коммуна-социум). Однако многое в последствии было извращено причем осознанно поставлено с ног на голову, вызывая даже у разумных людей вроде Достоевского явное отторжение. А если разобраться – нам чужды не те или иные естественные вполне человеческие явления, а их извращенные фальшивые формы, возведенные в культ, т.е. живое слово, ставшее мертвой буквой и идолом. На мой взгляд не только коммунизм (культ земного рая), но и все ИЗМЫ – от лукавого. Судите сами, как вполне позитивные понятия превращаются в негатив как только появляется приставка ИЗМ: догматы (правила) – становятся догматизмом, формализмом, законничеством, культом догм; либеральность (свободолюбие) – либерализмом, культом неограниченной свободы, вседозволенности; гуманность (человеколюбие) – гуманизмом, культом человекобожничества; народность, которую путают с национальностью, т.е. этническая принадлежность (признак народа) – национализмом, культом нации, превосходством одной нации над другой; патриотичность (любовь к родине) – патриотизмом, культом какого-то царства-государства и т.д. и т.п. Господь все и всегда делает во благо, но появляется враг и все оборачивается во зло. Придумываются всякие ИЗМЫ и естество либо становится фальшью, фетишем, идолом, либо перенасыщением, излишеством, извращением, когда обычное человеческие потребности, например, питание становится обжорством, чревоугодием, скотством, а винопитие пьянством, когда половые отношения становятся блудодеянием или того хуже, а вера превращается в фанатизм, ненависть к инакомыслящим. Нечто подобное имел в виду Бунин, который говорил о руском народе, что он подобен дереву, из которого можно сделать либо икону, либо дубину для разбоя (см. И. Бунин «Окаянные дни»). Может именно поэтому Христианство так и не превратилось в какой-нибудь «христианизм»?!
Все, что так или иначе возводится в культ в конце концов становится идолом, а идол – всегда ложь вместо истины, антибог вместо Бога! Какие бы ценности люди (сами или по наущению врага) не возводили в культ, будь то нация или личность, традиция или прогресс, свобода или власть, равенство или иерархия, царство или церковь – рано или поздно это все превращается в фальшивые божества и фетиши, либо в социально-политико-экономические, либо в идеологическо-философско-религиозные идолы – национализм, эгоизм, консерватизм, революционизм, либерализм, абсолютизм, эгалитаризм, элитаризм, цезаризм, папизм. И тогда вместо божественного порядка – хаос, вместо иерархии – безначалие, вместо власти и закона – анархия и диктатура, вместо демократии – охлократия, а вместо общности, единства и соборности – коммунизм, на флаге которого начертано: «свобода, равенство, братство». А на самом деле – это своеволие, уравниловка и панибратство, поскольку равенства в природе не существует, оно возможно только перед Богом. Лишь Его чада (боги или обоженные люди, вернувшие первозданные образ и подобие Божие, единые с Богом, а не обожествленные кем-либо цари, папы или вожди) равны перед Отцом. Без Бога любое равенство – уравниловка рабов, смешение разноцветной толпы.
Достоевский в романе «Бесы» представил нам так называемую «шигалевщину», или тот самый национал-коммунизм, возникший словно черт из табакерки через полвека, который стал известен всему мiру как «ленинский большевизм». Шигалевщина – новая коммунистическая утопия, это еще одна теория земного рая, но носившая подчеркнуто национал-империалистический характер, присущий московитам. Она противопоставлялась другим типично европейским теориям социализма и коммунизма таким, как фурьеризм, сенсимонизм, оуэнизм, прудонизм, неоплатонизм, руссоизм, мюнцеровщина, моровщина или кампанелловщина. При этом надо помнить, что любая теория земного рая, какой бы привлекательно-идеальной она не была – это всего лишь проект построения мiровой империи антихриста, в основе которого (если внимательно приглядеться) лежит талмудическое мессианство и антихристианский хилиазм. Несмотря на то, что многие утопии сочинили люди, считающие себя христианами, конечная цель мiрового коммунизма – разрушение всех национал-христианских империй и возведение всемiрной антиимперии, т.е. Антимiра вместо Рима во всех его проявлениях.
Именно поэтому все революции XVIII-XX веков заканчивались империалистическими контрреволюциями, совершенными теми же самыми в основном крайне левыми ура-революционерами, будь то якобинцы или большевики. Все совершенные ими заговоры и государственные перевороты неизбежно приводили к террору, диктатуре и в итоге к реставрации национального империализма (от бонапартизма до сталинизма). И хотя земного рая в мiровом масштабе им не удавалось достичь, зато новые идолища на месте старых храмов получались великолепно. Разумеется, сказывалась и специфика, своя ментальность, у одних европейско-инославный, у других евразийско-православный образы мыслей, которые накладывали свой отпечаток на те или иные теории, и разница между ними была огромная.
Если западное буржуазно-христианское общество как правило держалось на законе, порядке, частной собственности, семейных ценностях, традициях, самоуправлении, правах, свободах и вере, гарантированных Римским правом (отсюда осознание своей причастности и готовность служить), то восточное авторитарно-христианское общество в основном зиждилось на произволе, силе, бюрократии, коррупции, безправии, рабстве, суеверии, обрядоверии, государственной, феодальной или общинной собственности (отсюда безысходность, неприкаянность и рабская покорность). Согласитесь – это довольно разный человеческий материал для создания земного рая.
На первый взгляд кажется странным, что новый богоборческий интернационал-империализм Антимiра во многом схож с ветхим боговерным национал-империализмом Рима, который всегда был для него врагом, но при желании между ними можно найти немало общего, прежде всего – это религиозность, доходящая порой до фанатизма (вспомним как вероисповедание становится одержимостью, превращаясь в культ мертвой буквы, в догматизм, как иерархичность становится папизмом либо цезаризмом).
Коммунистическая религиозность хоть и различна по форме, но по существу едина – это богоборчество точнее антихристианство, которое гарантирует реализацию мечты о «всеобщем счастье». Согласно Марксу, коммунисты должны выполнить две основные задачи: «свергнуть Бога и разрушить капитализм». И может быть (не исключено, что коминтерн заранее запланировал подобное разделение функций) именно поэтому и возникли две главные формы коммунизма – западная или социал-демократическая, меньшевистская, культур-марксистская для того, чтобы поэтапно по кирпичику разобрать буржуазный мiр (капитализм), который основан на соцдоговоре; и восточная или большевистская для свержения Бога и разрушения богоданного порядка, поскольку совершить такое возможно только насильственным путем с помощью террора и деспотизма. Рассмотрим подробнее эти две формы богоборчества.
Первая именуется научным или гуманистическим коммунизмом (марксизмом), ею предусматривается так называемое «поэтапное техническо-экономическое развитие общества от низшей фазы к высшей». В основе западно-коммунистической религиозности с одной стороны лежит сильно извращенное инославие (общины первых христиан, да и само учение Мессии частенько называют коммунистическими), а с другой стороны – июдаизм с его так называемым «еврейским» мессианством. Подобное смешение католики, протестанты и даже ортодоксы чаще всего называют «юдохристианством», особенно распространена такая эклектика в Америке.
Вторая форма – волюнтаристский большевизм (ленинизм), он не предсказуем и игнорирует любые законы социального развития. Его цель насильно осчастливить всех и вся, принуждая не только людей, но и саму природу служить той «великой идее светлого будущего, которая вместо какого-то абстрактного небесного рая, выдуманного попами и др. эксплуататорами, сможет всех людей сделать счастливыми в реальном мiре». Вспомним безумные эксперименты селекции по созданию новых видов флоры и фауны, в том числе опыты по скрещиванию людей с обезьянами на заре советской власти. Вспомним не менее безумные проекты создания искусственных водохранилищ с затоплением деревень или «покорение целины» или «повороты рек» или «космические гонки» в эпоху «развитого социализма». Все это было направлено только против Бога и Его естественно-природных законов бытия. Большевицкая религиозность (культ земного рая) взросла на ниве мессианской московщины, основанной на руском православии и восточном деспотизме.
Чего же сегодня достиг сей двуликий Янус коминтерна – западный коммунизм и восточный большевизм? Первый монстр, одетый во всякие модные одежды модернизма, гуманизма, либерализма, эгалитаризма, мультикультурализма, прогресса, толерантности и политкорректности, уже заканчивает разрушение капитализма и начинает строить весьма быстрыми темпами социалистический комфортабельный электронный концлагерь. Второй монстр, не заботясь о своей внешности, не скрывая своей кровожадности, давным-давно сверг Бога и подменил церковь Христа на церковь Антихриста, за столетний период превратив его рабов в серую биомассу, в послушных животных, которых кнутом и пряником загоняют в отведенное им стойло. Такая же зона, только в отличие от «комфортабельного коровника» (как Гитлер именовал США), национал-большевицкий кибер-ГУЛАГ более дикий загаженный и забрызганный кровью. В основании ленинского большевизма, так разительно отличающегося от марксистского коммунизма, всему мiру известного в образе красного дракона, проглотившего почти всю Евразию, лежит смертоносная идея разрушения, которую в XIX в. разоблачил Достоевский, а в ХХ в. пытались разгадать др. руские писатели, познавшие большевизм на собственной шкуре, например, Бердяев. Начнем с пророчества Достоевского, который наименовал эту омерзительную идею «шигалевщиной» в романе «Бесы». Само название романа говорит о многом. 
Сам по себе персонаж Шигалева довольно блеклый, однако его идея, взятая на вооружение паталогическим злодеем младшим Верховенским (Достоевский, вопреки своему правилу изображать людей всесторонне с разными как светлыми, так и темными сторонами, наверно впервые показал в этом образе не человека, а видимого беса – абсолютное зло), столь впечатляюще-бредовая и отнюдь не утопическая, что заставляет содрогаться, особенно при упоминании «ста миллионов голов», которые нужно срубить для достижения «всеобщего счастья». Ведь это пророчество и на самом деле сбылось, через несколько десятилетий большевики действительно пустили под нож миллионы, уничтожив за 70 лет красного террора даже больше чем сто миллионов. «Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, - говорит Шигалев собравшимся «бесам», - которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия — все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мiра… Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого… разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать… на аристократов и повиноваться им, как богам... Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может… «А я бы вместо рая, - вскричал Лямшин (автор называет сей персонаж жидком), - взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому». «И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! – горячо оборотился Шигалев к Лямшину. – Вы, конечно, и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали»… «Сто миллионов голов так же трудно осуществить, как и переделать мiр пропагандой. Даже, может быть, и труднее, особенно если в России…», - произнес другой персонаж Липутин, фамилия которого будто специально составлена из имен двух таких же как он ничтожных бесов – Ленин (он же ВИЛ – Вили) и Путин (он же Лилипут), о появлении которых Достоевский конечно не мог знать, и такое совпадение особенно удивляет.
Петр Верховенский в диалоге с Ставрогиным говорит: «Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это гений вроде Фурье; но смелее Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал «равенство»! У него хорошо в тетради… у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное — равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями — вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я за шигалевщину… горы сравнять — хорошая мысль, не смешная. Я за Шигалева! Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мiре одного только недостает: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» — вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина… Знаете ли, я думал отдать мiр папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!» — и все повалит за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale (интернационалка) согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет, вот помяните мое слово… Слушайте, мы сначала пустим смуту… мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный... Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал — свирепствовал тезис Littré, что преступление есть помешательство; приезжаю — и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. «Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!». Но это лишь ягодки. Руский Бог уже спасовал пред «дешовкой». Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: «двести розог, или тащи ведро». О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет... Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когда в наши руки попадет, мы, пожалуй, и вылечим... если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним... Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, — вот чего надо! А тут еще «свеженькой кровушки», чтоб попривык… Мы провозгласим разрушение... почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Тут каждая шелудивая «кучка» пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мiр не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-с, тут-то мы и пустим... Ивана-Царевича… Мы скажем, что он «скрывается»… Знаете ли вы, что значит это словцо: «Он скрывается»? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное — новая сила идет. А ее-то и надо, по ней-то и плачут. Ну что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Все подымется!»

КАРАМАЗОВЫ И ДРУГИЕ СКОТОПРИГОНЬЕВЦЫ как образ руского народа (3)

На мой взгляд основополагающая идея романа-притчи – это отцы и дети, но не в поверхностно-социальном или идеологическом смысле, как у Тургенева, а в духовном и я бы сказал богословском смысле – отцовство и сыновничество, т.е. отношение человека к Богу либо как у сына к Отцу, либо как у раба или слуги к своему Господину. И в этом на мой взгляд главном вопросе Достоевский вольно или невольно приходит к однозначному выводу – весь руский народ, все Карамазовы и скотопригоньевцы либо утратили сыновнюю связь, либо никогда ее и не имели. И никакие лучики света, показанные только для того, чтобы мы могли отличить сыновничество от рабства, не смогут заменить основную массу руского безбожного более того богоборческого народа. В лучшем случае этот народ – безотцовщина, в худшем – отцеубийца, но только не богоносец, как бы нас не убеждали в обратном в том числе и сам Достоевский. Пример сыновней любви и верности показывает только Илюша, но он умирает.
Карамазовщина – это утрата руским народом либо изначальное отсутствие у него сыновьего чувства, т.е. истинной природной связи с Богом. Отцеубийство – символ высшей степени безбожия. Не вдруг и не сейчас и не только у руских изменилось отношение к Богу. Если изначально люди относились к Нему как к своему Отцу, Творцу и Прародителю всего человеческого рода, то в последствии стали воспринимать Его как хозяина, господина и рабовладельца, которого одни уважают, угождают и служат Ему из выгоды, либо как наемники в винограднике, ожидающие вознаграждения за проделанную работу, либо как ландскнехты за преданную службу сюзерену, либо как жрецы за поклонение идолу (нужное подчеркнуть), а другие боятся и ненавидят Его, как рабы, внешне покорные, предупредительные и исполнительные, а втайне мечтающие уничтожить «эксплуататора и завладеть его виноградником».
И опять перед нами разные примеры. Холуйское отношение к своему хозяину хорошо показано на примере прислуги Федора Павловича Карамазова – старика Григория со своей женой и бастарда Смердякова, с одной стороны явная преданность, доходящая до раболепства, с другой – тайная озлобленность, доходящая до душегубства. Подобное уже встречалось в библейской истории и наглядно показано в евангельских притчах, в которых без особого труда угадываются июдеи, из страха служившие Богу и возненавидевшие Его Сына, которого они и убили. После чего в момент крестной смерти Iсуса Христа Господь явил им чудо в Иерусалимском храме, названное «знамением богооставленности» (Мф. 27:51; Мк. 15:38; Лк. 23:45), указание того, что «се, оставляется вам дом ваш пуст» (Мф. 23:38-39). Достоевский как истинно-христианский художник показывает нам по сути тоже самое, только на примере гипотетического и реалистического отцеубийства, называя это не крахом русизма, не безбожием руского народа и не руской богооставленностью, а карамазовщиной. Хотя аналогия с ветхими июдеями очевидна. Как июдеи, убившие Христа потеряли богоизбранность (другой вопрос была ли она вообще у этого народа), став вдруг слугами сатаны – богоборцами и христоненавистниками, так и руские, утратившие сыновничество, сначала отступили от Бога, а потом восстали на Него, совершив отцеубийство в переносном смысле – цареубийство.
Недаром Федор Михайлович хотел продолжить роман, закончив его цареубийством с участием Алеши.  Вот и закономерный итог карамазовщины – богооставленность руских, пустота и заселение опустевшего дома злыми духами, которые превратили верных слуг в безотцовщину, а завистливых рабов, поднявших руку на хозяина земли руской в отцеубийц, уподобленных бесноватым ветхим иудам. Прозорливый Достоевский предрек эру новых иуд. Если бы июдеи и руские были сынами Отца, богоизбранными и богоносными народами, чадами Божьими – такого не могло бы произойти в принципе.  
Итак, как мне видится главная тема – отцеубийство в свете утраты сыновничества. Писатель специально изображает отца семейства человеком вздорным и греховным, чтобы вызвать у нас негатив и брезгливое отношение. И действительно отец Карамазовых не подарок, он еще тот эгоист и паяц, однако и в нем есть какие-то отцовские чувства, которые время от времени в нем проявляются. Чем Федор Карамазов хуже Степана Верховенского из «Бесов», который тоже сбагрил сына, однако продолжал питать к нему отцовские чувства?! Скажите на милость, разве каждый из нас хоть раз в жизни не стыдился своего отца? Разве нам с нашей колокольни особенно в детстве и юности не казалось иногда, что отец наш поступает низко, негодно, несправедливо, недостойно? Признаюсь, у меня таких моментов в отроческие годы было предостаточно. Но разве мы отворачивались, отрекались от отца, разве предавали его и тем более помышляли об убийстве?! Для нормального человека это звучит дико, а для карамазовщины нет. Почему? Да потому что это не реальная жизнь, а притча о народе, который утратил сыновнее чувство, впав в безумное безбожие и богоборчество. Вспомним, как Иван в бреду кричит, обращаясь ко всем присутствующим на суде скотопригоньевцам: «Убил отца он (Смердяков), а не брат. Он убил, а я его научил убить… Кто не желает смерти отца? – Вы в уме или нет? – вырвалось невольно у председателя. – То-то и есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! – обернулся он вдруг на публику. Убили отца, а притворяются, что испугались, - проскрежетал он с яростным презрением. – Друг перед другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину. Не будь отцеубийства – все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! Хлеба и зрелищ!..»
А теперь вспомним, как незадолго до этого врач Герценштубе, рассказывая о своем знакомстве с подсудимым, и вспоминая как он купил маленькому Мите фунт орехов, которые до этого ему никто никогда не дарил, напомнил ему, что Бог – это Отец, а обрадованный подарком мальчик добавил по-немецки: «Gott der Vater, Gott der Sohn, Gott der heilige Geist». Разве это не указывает на то, что отцовство и сыновничество – это образы сакральных, духовных, вероисповедных религиозных чувств?!
Как я уже говорил верность Отцу сохраняют только два и то второстепенных персонажа – врач Герценштубе и отрок Илюша, который из-за преданности и любви к своему отцу по-своему по-детски встал на его защиту против всего враждебного ему мiра, пожертвовав всем даже жизнью. Причем первый – инославный христианин, а католики и протестанты, насколько нам известно, давным-давно утратили изначальное сыновнее отношение к Богу и в лучшем случае верно служат Ему. Но оказывается и среди православных подобное сыновнее чувство большая редкость. Оно едва заметно даже у монахов, ждущих от Бога чуда (платы за веру), это относится и к Алеше, в котором нет ненависти к отцу, но нет и любви к нему, нет сыновней верности и преданности. Он конечно не отцеубийца (по крайней мере пока еще), но он явно безотцовщина, которого не очень-то трогает смерть его родителя. Для него отец – скорее старец Зосима, после кончины которого он плачет и искренне печалится, а после смерти родного отца у него нет ни страданий, ни слез. В этом он чем-то схож с братом Митей, которому отца заменил слуга Григорий, за него он и переживает, виня себя «в крови старика». Разница только в том, что Митя своего родителя ненавидит и даже после убийства продолжал называть его «зверем», а Алеша к нему просто равнодушен.   
Давным-давно я научился именно у Достоевского не видеть в людях как абсолютного зла, так и абсолютного добра, что должно быть правилом для христианина и тем более для исследователя любой социальной области, будь то антропология, социология, этнология, расология или история. Человек – это сосуд, в который вливается как чистая вода, так и помои. Чем больше чистой воды, тем меньше грязи, чем больше грязи, тем меньше чистоты – это аксиома! Этим правилом я и пытался всегда руководствоваться, стараясь даже в самом последнем подонке увидеть хоть что-то человеческое. И у них возможно есть та самая «луковка», которую Ангел протянет, когда они окажутся в аду. Иначе говоря, исследуя карамазовщину-московщину, я пытаюсь быть объективным и безпристрастным, избегая как демонизации, так и идеализации этого народа.
Для меня до сих остается загадкой, почему Достоевский, создавая подобный отвратительный портрет карамазовщины, продолжал называть этот народ богоносным. Неужели только потому, что в этой грязи есть один единственный светлый образ Алеши?! Но ведь и этот истинно-православный образ, который, казалось бы, и должен был указывать нам на богоносность на поверку оказался далеко не светлым, судя по истории с «протухшими мощами» и реакцией Алеши на это происшествие. Кстати, не только Алеши, но и большинства монастырской братии, которая, не дождавшись чуда начала роптать и хулить почившего старца. Писатель часто сетовал на то, что в руском народе живет не божья вера, а какое-то языческое суеверие и даже изуверство, близкое к идольско-шаманскому мракобесию. В этом-то и состоит главное отличие московского или как его еще называют триримского православия (обрядоверия) от мiрового православия (ортодоксии), причем этим отличием московиты еще и гордились зело, считая греков фарисеями, модернистами и даже отступниками-апостасийцами, «сидящими под туркой». Московиты не знавшие свободы, искали в своей «вере» не истину и любовь Божью, а запреты и обряды, внушающие лишь страх и раболепие, т.е. не благодать, а закон, за нарушение которого кем-то когда-то уже назначены были вечные муки в геенне огненной.
Православными себя считали все даже Смердяков, который, не смотря на свой показной атеизм читал и духовную литературу (вспомним, как в последний визит Иван увидел на его столе книгу «Святого отца нашего Исаака Сирина слова»). «Руский человек ищет не столько Бога, сколько чудес», - говорит Иван младшему брату в своем рассказе о «великом инквизиторе». И Алеша хоть и спорит с ним, но сам в итоге тоже оказывается суевером, как и большинство монахов и мiрян, впавших одни в уныние другие в злорадство из-за того, что тело покойного старца не превратилось в нетленные мощи. Лучшего испытания на верность и любовь к Богу и ближнему нельзя было и придумать. И сего испытания они не выдержали, кроме единиц, так и не поняв того редкого для московщины учителя истинно-христианской веры, верности, любви и свободы, каким был Зосима. Он так и остался для массы православных мракобесов типа «постника», «молчальника» и «молитвенника» Ферапонта каким-то чужеродным инородным и даже иноверным элементом, который видишь ли «не был строг, позволяя себе во время поста вишневое варенье».
Очень важным для понимания утраты сыновничества в романе является рассказ Ивана о «великом инквизиторе». Достоевский, хоть и использовал западное католичество (папизм) как пример апостасии, но под перерождением веры в обрядность он явно имел в виду и восточное православие (цезаризм), которое сам же исповедовал, принадлежа к московской или триримской церкви. Казалось бы, западное католичество и восточное православие не сопоставимы, но на поверку оказывается, что и там, и там – общие проблемы. Если в Европе носителями интеллектуальной мысли со средневековья были Блаженный Августин, Эразм Роттердамский, Фома Аквинский и др. теологи и христологи, и так было до Гегеля, Канта, Шопенгауэра, то в Московии и ранней России таковыми были только греки Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст и др., а своих интеллектуалов вообще не было, если не считать духовных писателей древней Киевско-Новгородской Руси таких, как преп. Феодосий Печерский и свят. Иларион Киевский (XI в.), спустя столетия появился еще один украинский богослов Петр Могила (XVII в.). И только после того, как начался закат Европы, когда возрождение и реформация добили религиозную мысль, заменив ее умной литературой Гете и Шиллера, а потом легкой литературой Золя и Мопассана, в России наконец стали появлятся свои собственные богословы и духовные писатели такие, как Игнатий Брянчанинов, Феофан Затворник, Толстой, Достоевский, Федоров, Соловьев, Леонтьев, Мережковский, Флоренский, Бердяев, Лосский, Розанов, Ильин, Лосев и др. (XIX-XX вв.), заполнившие пустоту отечественной интеллектуальной мысли. Каждый из них по-своему воспринимал Христианство, не особенно связывая или вообще не связывая себя какими-либо официально-церковными рамками религиозного догматизма, что давало им возможность независимо и более объективно оценивать ситуацию, как бы со стороны наблюдая кризис не только западного католичества и протестантизма, давно носящих наемнический характер слуг или принудительный характер рабов, но и восточного православия, прежде отличавшегося сыновней верностью Богу.
Рассмотрим более подробно историю «великого инквизитора».  Итак, в Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда ежедневно горели костры, на которых жгли еретиков, явился Сын Божий Iсус Христос. «По безмерному милосердию своему Он проходит еще раз между людей в том самом образе человеческом, в котором ходил… между людьми пятнадцать веков назад». Люди Его узнают и стремится к Нему, окружают и следуют за Ним. Он благословляет их, от прикосновения к Его одеждам исходит целящая сила, прозревает слепой старик, люди бросают пред Ним цветы, поют и вопиют: «Осанна!» Происходит воскрешение мертвой девочки, после чего народ еще больше ликует и плачет от счастья. Все это видит проходящий мимо мрачный старик кардинал-инквизитор, который велит страже взять Христа и послушный ему народ безмолвствует, все как один склоняя головы пред властным старцем, который их молча благословляет и уходит. Затем кардинал приходит в тюрьму к плененному Христу и говорит ему: «Это Ты?.. Не отвечай, молчи. Да и что бы Ты мог сказать?.. Да Ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано Тобой прежде. Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра?.. я осужу и сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал Твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к Твоему костру угли...»
Старик говорит, что Он не имеет права ничего менять, прибавляя или убавляя к сказанному прежде, поскольку это уже давно стало догмой, иначе поколеблется вера людей, которую церковь долго формировала во имя Его. «Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко... знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль Ты желал, такой ли свободы?..
Он говорит, что человек был устроен бунтовщиком, а бунтовщики не могут быть счастливыми? Говорит, что зря Он не послушал предупреждений и отверг все то, что делает людей счастливыми. Но им удалось исправить этот «недостаток», воспользовавшись тем, что перед Его уходом Он передал им право связывать и развязывать, и теперь, конечно, Ему это право у них не отнять. Затем инквизитор начинает говорить о сатане, который искушал Его в пустыне, показав всю премудрость вселенной всего в трех вопросах-предложениях: «Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле. Тогда это не могло быть еще так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что все в этих трех вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более… Реши же Сам, кто был прав: Ты или тот, который тогда вопрошал Тебя?»
Далее следует длинный монолог инквизитора (Iсус все время молчит, слушая старика), в котором почти все православные усматривают приговор католикам, не видя бревна в собственном глазу. Вкратце его суть сводится к тому, что, отвергнув три предложения сатаны, который искушал Его в пустыне, Христос даровал людям свободу в Боге, а она им вовсе не нужна. Им нужна хоть и в рабстве, но именно земная жизнь со всеми ее удовольствиями и ценностями, что и уразумели они, церковные иерархи, которые в итоге приняли все предложения сатаны и построили мiр лежащий во зле и лжи, но под именем Христа. Инквизитор, рассуждая о нежелании Христа превратить камни в хлеба, говорит, что Он мог завоевать сердца людей чудом, но не захотел лишить их свободы воли, и уже этим вверг их в рабство плоти, ведь голодные способны на все, не только на убийство и поедание друг друга, но и на восстание против Бога. И тогда голодные обратятся к сильным мiра сего, возопив: «Лучше поработите нас, но накормите!» Ибо хлеб небесный, может ли сравниться с земным у массы слабых, всегда порочных вечно неблагодарных рабов?! Их же миллионы в отличие от нескольких тысяч свободных и верных Христу детей, и эти миллионы легко пойдут за нами, кто дает им желаемые блага, лживо прикрываясь именем Божьим, на самом деле прислуживая князю мiра сего.
Потом инквизитор говорит про другие предложения искусителя, отвергнутые им: «Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастья, — эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и Сам подал пример тому. Когда страшный и премудрый дух поставил Тебя на вершине храма и сказал Тебе: „Если хочешь узнать, Сын ли ты Божий, то верзись вниз, ибо сказано про Того, что ангелы подхватят и понесут Его, и не упадет, и не расшибется, и узнаешь тогда, Сын ли ты Божий, и докажешь тогда, какова вера Твоя в Отца Твоего“, но ты… не поддался…»
Но основной массе людей не под силу такая вера и верность непостижимому неведомому им Богу, ибо человек ищет не Его, а чудеса. Им легче принять и понять знахарей, колдунов, шаманов или пышно разодетых попов, совершающих какие-то непонятные для них обряды, все они создают иллюзии чудес и этим ближе к ним. «Ты не сошел с креста, когда кричали Тебе, издеваясь и дразня Тебя: „Сойди со креста и уверуем, что это Ты“. Ты не сошел потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим…»
Стоило ли думать, что все люди способны на великое?! Ведь они всего лишь маленькие дети, иногда бунтующие против учителей, это рабы, это огромная масса рабов, которые когда-нибудь начнут рушить храмы и зальют землю кровью. А верных Тебе единицы: «Великий пророк Твой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и что было их из каждого колена по двенадцати тысяч. Но если было их столько, то были, и они как бы не люди, а боги. Они вытерпели крест Твой, они вытерпели десятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, — и уж, конечно, Ты можешь с гордостью указать на этих детей свободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во имя Твое. Но вспомни, что их было всего только несколько тысяч, да и то богов, а остальные?..»
Или Ты приходил только ради избранных и эта тайна нам не открыта? В таком случае мы ее же и используем по своему усмотрению. «Мы давно уже не с Тобою… мы взяли от него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал Тебе, показав Тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию… еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями и тогда уже помыслим о всемiрном счастье людей. А между тем Ты бы мог еще и тогда взять меч кесаря. Зачем Ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могучего духа, Ты восполнил бы все, чего ищет человек на земле, то есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в безспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемiрного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем стремилось устроиться непременно всемiрно… Приняв мiр и порфиру кесаря, основал бы всемiрное царство и дал всемiрный покой. Ибо кому же владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч кесаря, а взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним…»
В завершении своего монолога иерарх еще раз уверяет, что завтра послушное ему стадо по его указанию будет подгребать горячие угли к костру, на котором он собирается сжечь Христа за то, что Он пришел им мешать. «Ибо если был кто всех более заслужил наш костер, то это Ты».
Было бы большой ошибкой полагать, что «великий инквизитор» - это символ исключительно католический, хотя автор акцентирует свое внимание именно на латинстве, считая западных христиан первыми и главными вероотступниками. Конечно, это касается и восточных христиан, которые тоже выбрали меч кесаря и земное царство в качестве идеала, доведя все это сначала в Византии, а потом в Московии и России до абсолюта и обожествления. С того момента, как Христианство было признано и объявлено в Риме имперской официальной религией – начался процесс апостасии, выразившийся прежде всего в утрате свободы и сыновнечества, т.е. сыновнего отношения к Богу. Иначе говоря медленно, но верно боги (именно так Христос называл верных чад Божьих) стали превращаться в рабов. Что как раз и сумел к концу жизни на мой взгляд осознать Достоевский, показавший нам на примере карамазовщины безотцовщину рабов, доведенную до ее крайней степени – отцеубийства. Пророчества великого писателя сбылись – православная московщина закончила свой путь отступления духовным отпадением, богоотступничеством, цареубийством и принятием антихриста в образе большевизма и коминтерна в целом! После этого лишь безумцы в мессианско-маниакальной гордыне своей могут называть свой богоборческий народ, новых иуд богоносцами.
Январь лета 2021 от Р.Х. 

КАРАМАЗОВЫ И ДРУГИЕ СКОТОПРИГОНЬЕВЦЫ как образ руского народа (2)

Воистину «широк руский человек», чего в нем только нет, но есть в нем несомненно и светлая сторона, тот самый божественный огонек лампадки в кромешной тьме, притягивающий к себе такие души, как Алеша, Илюша, его одноклассники и некоторые др. персонажи. Все остальное – только миф о «народе-богоносце», который по утверждению старца Зосимы (в его устах слышится голос Федора Михайловича) почти идеальный, ибо он у него и незлобивый, и независтливый, и совестливый, и отзывчивый, и милосердный, и дружелюбный, и чуткий, и любвеобильный, и свободолюбивый, и братолюбивый, и вообще «способный на подвиги любви и самопожертвования» (см. Книга шестая, «Руский инок»). Вот как?! Сколько красивых слов. Откуда же тогда взялись все эти мерзости в Карамазовых и других скотопригоньевцах?
Откуда же тогда злоба, зависть, гнев, спесь, жестокость, эгоизм, самодурство, интриганство, неблагодарность, вражда, низость, ненависть, раболепие, упоение болью ближних? (вспомним цитату из романа «Бесы»: «В несчастье ближнего есть нечто веселящее»). Откуда сладострастие, жестокость, похоть родителя Федора Павловича, бросившего своих детей на произвол судьбы, обворовывающего не только их, но и многих других с помощью ростовщичества и спаивания руских мужиков в принадлежащих ему по всей округе кабаках? Откуда пьяный разгул, самодурство, доходящее до насилия и др. низменные необузданные страсти Дмитрия? Откуда холодный прагматизм, гордыня, спесь, цинизм и безбожие Ивана? Откуда подлость, мстительность, садизм и кровожадность Смердякова? А вспомнив ближайшее окружение основных персонажей, спросим еще вот о чем – откуда рабская преданность, страх, покорность и самоунижение, доходящие до мазохизма у слуг и денщиков? А эта пошлая напыщенность, вздорность, наглость, эгоизм и какая-то болящая плотоядность окружающих женщин – откуда все это? Симбиоз этих качеств и есть та самая тьма кромешная, присущая рускому человеку (московиту), в котором едва теплится огонек совести, изначальная связь с Богом, присущая любому человеку в виде сострадания, сочувствия, сопереживания, жалости и заботы о других. Однако у Достоевского почему-то этот свет проявляется не так часто, как ему наверно хотелось бы, ибо он говорит одно про руский народ, а рисует совершенно другой портрет.
Как известно совесть – это совестничество, соединение с Ангелом или Вестником (греч. ἄγγελος, ангелос – вестник, посланец). А кого из скотопригоньевцев можно назвать совестливым? Если не брать в расчет старца и иноков, поскольку монахи – люди не от мiра сего, давшие обет служить только Богу (т.е. они стоят отдельно от любого народа), таких можно по пальцам пересчитать. Во-первых, Алеша, сострадающий ближним (вначале почти инок), затем юная почти ребенок больная Лиза, влюбленная в Алешу, в которую, впрочем, потом вселяется «бесенок». Затем мальчик Илюша Снегирев, пламенно любящий своего отца, принявший из-за него душевные страдания, которые так или иначе довели несчастного до могилы. Его парализованная горбатая сестра Нина, знающая на себе что такое боль и потому умеющая сострадать. Затем Коля Красоткин и др. школьники, проявлявшие сердечное участие в судьбе своего сверстника Илюши до самой смерти мальчика, с которым сначала они враждовали. Можно еще упомянуть врача старика Герценштубе, который безвозмездно лечил неимущих и особенно заботился о детях, жалея всех и поспешая к больным по первому же зову (умиляет его рассказ на суде о том, как он купил фунт орехов еще малолетнему босому брошенному родителями Мите Карамазову). Но он вовсе не руский и не православный, а один из немногих так и не обрусевших немцев-протестантов, для которых руские так и оставались непонятным грубым народом, про который старый врач говорит: «руские смеются там, где надо плакать». Непонятно, что хотел сказать автор, давая этому персонажу такую фамилию (Герценштубе по-немецки – комната или помещение сердца), которая напоминает столь нелюбимого им революционного демократа А.И. Герцена, поскольку считал его русофобом. Кстати, Достоевский и в этом романе, как обычно наделил своих героев фамилиями и прозвищами, говорящими сами за себя, к одним проявляя симпатию, например, Верховцева, Светлова, Снигиревы (пташки божьи), к другим явную неприязнь – Смердяков, Перхотин, Лягавый, Нелюдов. Признаюсь, я не сразу понял скрытый смысл ключевой фамилии, на который обратил внимание только мой сын, изумивший своей проницательностью. Хотя на самом деле все проще простого, Карамазовы – КАРА и МАЗЬ, т.е. это и обреченные на наказание, возмездие, несущие кару Божью, и одновременно вымазанные чернотой, поскольку в тюркских языках слово «кара» обозначает черный цвет. И на последнее явно намекает сам автор, когда в доме Снигиревых слабоумная матушка Арина Петровна путает Карамазовых с Черномазовыми. То есть Достоевскому и в голову не пришло наделить главных персонажей чем-то светлым, богоносным, он не назвал их Богомазовыми или как-то еще. Это явно обреченные люди, которых карает Господь, одного убили, второго отправили на каторгу, третий помешался, четвертый повесился, и только судьба пятого осталась неведомой, хотя известно, что потом в ненаписанном продолжении романа он должен был закончить жизнь на эшафоте.
Как пример совестливого человека можно было бы привести еще Екатерину Ивановну Верховцеву, которая помогала обнищавшей семье Снигиревых. Однако и она далеко не идеал, ведь в ее довольно благородном поступке можно усмотреть не только сострадание, но и некое чувство вины, причем чужой вины за унижение и оскорбление отца семейства ее женихом Митей, с которым она была связанна определенными обязательствами, испытывая к нему довольно противоречивые чувства – и любовь, и ненависть, и ревность, и благодарность, и стыд, и обиду, и все это так сильно перемешено в душе этой женщины, что трудно понять, чем же она руководствовалась на самом деле, передавая через Алешу деньги для отца Снегиревых. Вот собственно и все герои, которых так или иначе можно назвать совестливыми или божьими людьми, не утратившими связь с Богом.
Так что же мы имеем по большому-то счету? Одного немца и нескольких детей (Алеша тоже как дитя), еще не испорченных жизнью московщины, пока не «заеденных средой», как говорил Ракитин, написавший статью про стихию карамазовщины. Причем не только в последнем, но и во всех произведениях Достоевского его персонажи, словно на полотнах Брейгеля сплошь уродливые, извращенные, деградированные, либо грубые, низкие и подлые смерды, либо самодовольные, напыщенные или сумасшедшие баре. А если и встречаются среди них хоть какие-то проблески, то они весьма редкие. Причем такие исключения воспринимаются всеми не иначе, как убогие идиоты типа князя Мышкина.
Некий святой подвижник (эти слова приписываются Антонию Великому, Паисию Святогорцу и Нилу Мироточивому) говорил, что «настанут времена, когда люди будут безумствовать, и увидев неподверженного общей болезни, восстанут на него, говоря: ты безумен, потому что не подобен нам». Именно такую картину мы и наблюдаем в романах Достоевского и в жизни московщины по сию пору. Отсюда закономерный вопрос: где же та самая пресловутая богоносность, о которой так часто говорил Достоевский? Неужели он в самом деле верил, что московиты – это богоносцы, что «руский народ – тело Христа», по выражению Шатова из «Бесов», верившего в Россию, а не в Бога? Собственно говоря, именно на этом изначально и было построено московское православие или «руская вера» в «руского бога», тождественная великодержавно-мессианской идее «Третьего Рима» или Царства Божьего на земле, т.е. идее русизма, которую с молоком матери впитали все руские патриоты, например, Есенин, написавший: «Если крикнет рать святая: "Кинь ты Русь, живи в раю!" Я скажу, не надо рая, дайте родину мою».
Неужто богоносность сочетается с карамазовщиной, и я ее просто не заметил? Может она так глубоко спрятана под толстым слоем всяческих мерзостей, что ее просто не сразу разглядеть? Ну что ж, давайте поищем, вдруг что-нибудь да найдем.
На протяжении почти полутора веков с момента появления этого романа многие литературные критики, а потом и кинокритики пытались увидеть в таком неоднозначном и весьма трагическом персонаже, как Митя Карамазов ту самую «нашу истинно рускую, необъятную, широкую, таинственную душу», ту самую « Святую Русь», которую как известно «умом не понять и аршином общим не измерить». Сам Митя говорил, что «Карамазовы не подлецы, а философы, потому что все настоящие руские люди философы…» Видимо автор опять намекает, что философы – это богоносцы. Да, судьба Мити может вызвать сочувствие, его действительно по-человечески жалко и конечно при желании в нем можно найти массу позитивных черт и душевных качеств. Это открытая хоть и озлобленная душа, простая, искренняя, чистосердечная, горячо любящая особенно женщин, натура широкая, слишком щедрая, взрывная, но отходчивая. С детства брошенный отцом и матерью на произвол судьбы, униженный, обиженный, голодный, босой мальчуган, которого подобрал и словно сына воспитал слуга Григорий, за что он навсегда остался благодарен именно ему, простому в прошлом крепостному мужику, а не родному отцу, предавшему и обманувшему своего первенца. Запомним этот момент – изуродованного сыновьего чувства. Мы к нему еще вернемся. Плюс ко всему – это несчастный страдалец, невинно осужденный на каторгу за чужое преступление. Кто-то называл его даже мучеником, ведь сам старец Зосима, узревший его грядущие страдания, поклонился Мите до земли в своей келье, вызвав недоумение у присутствующих. Но я бы не стал торопиться с выводами, не стал бы ни идеализировать, ни демонизировать эту важную и я бы сказал ключевую фигуру карамазовщины. Попробуем-ка лучше посмотреть на нее с разных точек зрения. Можно было бы поверить во все хорошее, что присуще Мите, всему вышеперечисленному, припомнив к тому же его душевные переживания о «приемном отце», т.е. о воспитавшем его слуге Григории, которого он случайно чуть было не пришиб. Однако все эти едва заметные плюсы перечеркиваются лишь одним жирный минусом – равнодушием и нераскаянностью в подлости, которую он совершил, избив в кабаке в пьяном угаре несчастного отца семейства Снигиревых, в результате чего заболел, а потом умер его сын Илюша. Кстати говоря именно его похоронами и заканчивается роман. Но такие пустяки Митю вообще не волнуют. Он готов направо и налево швырять деньгами, тратя тысячи на вино, угощения, баб, цыган и прочее веселье, но ему нет дела до бедного, униженного, оскорбленного им человека, для которого и двух сотен рублей хватило бы для спасения, причем в прямом смысле этого слова. Митя и не думал помочь униженному им Снигиреву, не думал он и виниться перед ним, хотя Алеша уверял обиженного, что брат непременно даже на коленях будет просить у него прощения. Помощь решила оказать Екатерина Ивановна, передавшая через Алешу двести целковых, которые Снигирев бросил демонстративно в грязь, показав свою глупую гордость, чем невольно обрек на гибель своего любимого сына Илюшу (гордыня увы присуща даже нищим московитам, всякий раб знает себе цену и может встать в позу). А ведь это была милостыня, которой хватило бы для того, чтобы он с семьей мог перебраться в др. город, где никто не знал о его позоре и унижении, тогда и сын остался бы жив. Потом-то он принял эту милостыню, но было уже поздно, отрок смертельно заболел от нервного потрясения, от необычных для его возраста тяжелых душевных переживаний и безысходности. Чистый сердцем отрок искренне полагал, что Боженька наказал его недугом за отравление дворняги Жучки по наущению Смердякова (опять торчат уши карамазовщины), но мы-то понимаем, что эта болезнь из-за большой любви к отцу, которого прилюдно унизили, а он не смог его защитить. То есть, все, что случилось с семейством Снигиревых – так или иначе на совести Карамазова, у которого и на суде, где перед ним предстал в качестве свидетеля этот несчастный отец семейства, сердце даже не екнуло. Он вообще ни разу не поинтересовался судьбой Снигирева и его несчастного полуголодного семьйства с двумя парализованными женщинами (мамой и дочкой) и умирающим подростком. Так и не раскаялся в содеянном и это самое важное на мой взгляд в образе Дмитрия Карамазова.
Достоевский практически во всех своих произведениях уделяет большое внимание очищению через душевные муки и покаяние, яркий пример тому Раскольников («Преступление и наказание»). А в качестве противоположности покаянию показывает гордыню и отчаяние на примере самоубийств Ставрогина («Бесы») и опять-таки Смердякова. Митя тоже хочет «пострадать и очиститься», но не за упомянутый грех, а лишь из чувства ложного благородства, присущего рускому барину, который «во имя сохранения чести своей, готов на все», себя убить и других, хоть низменно во хмелю, хоть возвышенно на дуэли, и на каторгу пойти, лишь бы не слыть трусом, вором, подлецом, должником или посмешищем. Причем Митя колеблется между желанием пострадать и предложением брата Ивана сбежать в Америку. Так и не известно, что он выбрал. Можно ли назвать это истинным очищением и покаянием? Решать Всевышнему Судье, а не нам. Возможно в несостоявшемся продолжении романа у Мити могли произойти какие-то важные духовные изменения, но этого мы уже никогда не узнаем.
Перед нами две противоположности – спасительное покаяние и погибельное отчаяние. То и другое автор показал в двух историях людей, совершивших убийство. Один сохранил сыновнюю связь с Богом, в итоге обрел спасение через покаяние подобно апостолу Петру. Другой, по-рабски ненавидя Бога, нашел свою погибель подобно Иуде. Я имею в виду незнакомца из рассказа старца Зосимы, которого он назвал «таинственным гостем» (в молодости он тайно убил любимую женщину и потом много лет мучился, но в конце концов нашел в себе силы и покаялся причем прилюдно). И Смердякова, который продуманно и хладнокровно совершил преступление, а вместо раскаяния наложил на себя руки. Кстати в обоих случаях душегубства так или иначе пострадали невинные люди, в первом – слуга, которого обвинили в убийстве своей барыни, во втором – Митя, которого осудили за несовершенное преступление, что невольно наводит на мысль о жестокости и несправедливости руского общества, именуемого православным, но только носящего личину праведности и богобоязненности, а на самом деле подобно диким зверям живущему по законам тайги, где каждый за себя и все на одного. Сразу вспоминается рассказ (увы не помню автора), в котором разбойники, ограбив и прибив путника, стали делить добычу. Выкладывая из его котомки еду, главный убивец приговаривал: «Ну что тут нам Бог послал? Вот сальце, хлебушек, лучок, яйца. Сальце и яйца сейчас нельзя – пост, а вот хлебушком и луком перекусим». Перекрестились и стали как ни в чем ни бывало резать хлеб и лук ножичком, которым только что зарезали несчастного мужичка. Собственно говоря, и сам Федор Михайлович писал о том же в «Дневнике писателя»: «Руский человек очень набожен. Он прежде, чем тебя топором зарубить, обязательно перекрестятся». Именно таким изображен Федька-каторжник в «Бесах». Достоевского дополнил Бердяев, написав: «Но руская душа склонна опускаться в низшие состояния, там распускать себя, допускать безчестность и грязь. Руский человек будет грабить и наживаться нечистыми путями, но при этом он никогда не будет почитать материальные богатства высшей ценностью, он будет верить, что жизнь св. Серафима Саровского выше всех земных благ и что св. Серафим спасет его и всех грешных руских людей, предстательствуя перед Всевышним от лица руской земли. Руский человек может быть отчаянным мошенником и преступником, но в глубине души он благоговеет перед святостью и ищет спасения у святых, у их посредничества. Какой-нибудь хищник и кровопийца может очень искренно, поистине благоговейно склоняться перед святостью, ставить свечи перед образами святых, ездить в пустыни к старцам, оставаясь хищником и кровопийцей» (см. Н.А. Бердяев «Судьба России» М. 1990).
Вспомнив здесь о покаянии «ночного гостя» в рассказе Зосимы, которое по сути уподоблено раскаянью апостола Петра, и его противоположность – отчаяние Иуды, невольно представляется Алеша Карамазов и его дальнейшая судьба, которую Достоевский предполагал написать в продолжении романа, где в его жизни произошли большие изменения. В поисках правды Алеша должен был прийти к революционному экстремизму и стать террористом. Достоевский не дожил до рокового взрыва на набережной всего несколько дней (он умер в феврале 1881-го, а цареубийство произошло в марте), но для него было достаточно и шести предыдущих покушений на императора Александра II, чтобы в воображении писателя возникла идея закончить сию притчу об отцеубийстве убийством царя, который был отцом всего руского народа, царем-батюшкой. Ведь это тоже отцеубийство, но только иного национального масштаба и к нему причастны опять-таки Карамазовы. В продолжении Алексей должен был стать именно цареубийцей, дойти до самого края карамазовщины, закончив свою жизнь на эшафоте. Но перед смертью в каземате он мог обрести сыновнюю веру в Бога и спасти если не жизнь, то свою безсмертную душу благодаря тому самому лучику света, который он увидел в молодости и все-таки сохранил в сердце благодаря своему духовному наставнику Зосиме. О таком повороте никто не упоминает, но Достоевский не был бы Достоевским если бы не закончил именно так. Ведь иной финал – казнь нераскаянного цареубийцы – это полная безнадега, и более того – смертный приговор всей карамазовщине без каких-либо исключений, т.е. всему рускому народу, в котором писатель хоть и разочаровался, но все равно верил, надеясь, что есть среди Карамазовых и др. скотопригоньевцев еще верные чада Божии, которые хоть и отступили, хоть и отвернулись от Отца, но как «блудные сыны» еще способны вернуться в «отчий дом». И для такого исхода в судьбе Алеши (это всего лишь мое предположение о сыновьем покаянии) тоже есть евангельский пример – разбойник, распятый на Голгофе рядом с Христом, который покаялся перед смертью и первым вместе со Спасителем вошел в Царствие Небесное. О грандиозных, но так и не осуществившихся планах Достоевского после кончины писателя рассказывали его жена и критик Алексей Суворин, издававший его романы (см. Википедия – Второй том романа «Братья Карамазовы»). 
Какой вывод можно сделать, рассмотрев со всех сторон Дмитрия Карамазова? Часто его называют «невинной жертвой роковых обстоятельств», а мне он больше напоминает неистового безумно влюбленного Рогожина в «Идиоте» или Лебядкина из «Бесов», такого же с «широкой душой» пьяницу и бездельника из бывших офицеров, который тоже мнил себя философом точнее поэтом, и при этом без всякого зазрения совести издевался над своей полоумной хромоногой сестрой. Большей мерзости, чем обижать слабых и беззащитных нельзя и придумать. «Я подл, но доволен собой», - говорит Митя только что отмывшись от крови. Однако такие буяны все равно считаются своими и понятными в этом безумном обществе, или «социально близкими», как говаривали большевики. «Вы хоть и дики, но вы мне всегда как-то нравились», - замечает Перхотин Дмитрию, и потом про себя добавляет: «Дурак, хоть и хороший малый». Тоже самое говорит Мите Грушенька: «Я знаю, ты хоть и зверь, а ты благородный», - и продолжала во хмелю, - «Хоть и скверные мы, а хорошо на свете. Скверные мы и хорошие, и скверные и хорошие...» Да и на суде, похожем на театр абсурда большая часть публики (особенно дамы) с пониманием относятся к подсудимому «отцеубийце», каковым они все его и считают. Только состраданием это назвать нельзя, это стадный инстинкт, оправдание себе подобного, а значит и самих себя случись с ними вдруг нечто похожее. Недаром бесноватый нигилист Иван Карамазов в своей безумной эскападе на суде обличает всех присутствующих в отцеубийстве. Здесь как раз мы и переходим к главной мысли писателя.

КАРАМАЗОВЫ И ДРУГИЕ СКОТОПРИГОНЬЕВЦЫ как образ руского народа (1)


Наверно не все помнят, что провинциальный городок, в котором произошли известные события в семействе Карамазовых и вокруг него, назывался Скотопригоньевском, о чем сам автор упомянул вскользь всего два раза. Невольно напрашивается вопрос: зачем он дал ему такое явно неприглядное двусмысленное название? Это станет понятным только тем, кто сможет докопаться до сути и узнать истинный смысл данного литературного произведения. А это поверьте не так-то просто!
Напрасно думают, что роман Достоевского «Братья Карамазовы», ставший его последним произведением, который автор так и не успел закончить – очередная психологически-бытовая драма, какой-то еще один экзистенциально-детективный триллер, как остальные романы, написанные им прежде. Если кто-то думает именно так, значит он ничего не понял. Честно говоря, я и сам, прочитав его в юности всю жизнь воспринимал таким образом. И только сейчас, внимательно перечитав его на склоне лет, понял, что великий писатель имел в виду нечто другое.
По большому счету это не роман, а настоящая притча, понятная лишь тем, кто имеет духовные глаза, чтобы видеть и такие же уши, чтобы слышать, схожая (не побоюсь такого сравнения) с притчами евангельскими, которые Христос рассказывал ученикам. И хотя она отличается от лаконичных евангельских притч многословием и обилием весьма противоречивых и порой весьма запутанных рассуждений, однако и она несет не менее глубокий духовно-эзотерический смысл, завуалированный под простую бытовую историю. В этом и гениальность Достоевского, которого вполне заслуженно называют мудрецом, философом и даже пророком. А еще он считается одним из главных идеологов русизма. Хотя на мой взгляд «карамазовщиной» он перечеркнул все свои прежние национал-патриотические идеи. Вот об этом мне и хотелось бы поговорить. 
Итак, что такое русизм? Как известно сей термин использовался лингвистами, однако он стал еще и идеологическим ярлыком, определяющим руский империализм, национализм, патриотизм, русофильство и славянофильство вообще. Именно в этом качестве впервые его применил Герцен в своем произведении «Былое и думы», а потом стали использовать и другие авторы (я и сам когда-то выступал с «Манифестом русистов», а мой бывший друг-соратник Александр Иванов-Сухаревский даже целую брошюру сочинил под названием «Моя вера – русизм», пытаясь сделать эту идеологию партийной), в том числе и Достоевский, который неоднократно упоминал русизм, причем не в неблагоприятном контексте. Приведу три отрывка:
«Знаешь, в одном монастыре есть одна, подгородная слободка, - говорит Федор Павлович Карамазов сыну, - и уж всем там известно, что в ней одни только «монастырские жены» живут, так их там называют, штук тридцать жен, я думаю... Я там был, и, знаешь, интересно, в своем роде разумеется, в смысле разнообразия. Скверно тем только, что русизм ужасный, француженок совсем еще нет, а могли бы быть, средства знатные».
«А для чего ты начал так, как «глупее нельзя начать»? – спросил Алеша, задумчиво смотря на него. Да, во-первых, хоть для русизма: руские разговоры на эти темы все ведутся как глупее нельзя вести», - отвечал брат Иван.
В другой раз также в разговоре с младшим братом Иван говорит: «У нас историческое, непосредственное и ближайшее наслаждение истязанием битья. У Некрасова есть стихи о том, как мужик сечет лошадь кнутом по глазам, «по кротким глазам». Этого кто ж не видал, это русизм…»
Неправда ли странно, как-то совсем не патетически, без восторга, а скорее наоборот с какой-то гадливостью автор употребляет это слово, вкладывая его в уста своих литературных героев?! Почему? – задаюсь я вопросом и взвесив все, пытаюсь ответить, - скорее всего потому, что к концу жизни Достоевский как великий мудрец своего XIX века сделал глобальную переоценку своих национал-патриотических взглядов, поняв наконец, что руский народ вовсе не богоносец, как раньше он и др. твердили на каждом углу, и подтверждением тому служит вся история семьи Карамазовых с окружающими их жителями города Скотопригоньевска. Если мои умозаключения правильные, тогда понятно почему сей городок в российской провинции автор назван именно так, а никак иначе.   
Начнем, пожалуй, издалека. То, что привыкли называть русизмом, русофильством, руской идеей, руским мiром, патриотизмом, мессианством на самом деле можно называть всего лишь одним словом – МОСКОВЩИНОЙ. Московщина – это великодержавное мракобесие, а не географическое определение. Она возникла много веков тому назад, не просто как Московское царство, а как мессианская идея некоего «Третьего Рима», которая навсегда так и осталась фантомом, отравившим сознание московитов. Затем Московия трансформировалась в Российскую империю, став ее центром, т.е. метрополией, которая начала обрастать колониями от Скандинавии и Польши до Аляски и даже Сев. Калифорнии. Впрочем, с американскими землями в середине XIX в. пришлось навсегда расстаться, что было по всей видимости воспринято великодержавной московщиной как пощечина, оскорбляющая ее патриотические чувства. И эта кровоточащая рана не зажила до сих пор, иначе не объяснить патологическую американофобию москвитян. Затем Россия вовсе исчезла, а на ее месте возникла новая империя Большевизия, известная под разными кличками-аббревиатурами (РСФСР-СССР-РФ). Но при этом великодержавная московщина оставалась неизменной, какие бы названия ей не придумывали в последующие века. Синонимами московщины помимо русизма как в российский, так и в советский, а также в постсоветский периоды были и остаются понятия «азиатчина», «крепостничество», «холуйство», применимые не только к рабам, но и к господам будь то царские сановники или большевицкие комиссары.  
Евразийскую империю, которую московский царь Петр когда-то назвал Россией логичнее было бы именовать все-таки по-старому Московией. Таковой она всегда и оставалась, несмотря на то, что Петр люто ненавидел Москву и даже построил вместо нее новый царь-град на реке Неве, назвав его в свою честь Петербургом, как Константинополь, когда-то возведенный вместо Рима римским кесарем Константином, которому московский монарх, как и др. европейские монархи всегда пытался подражать. Как ни крути, но Петербург по сути был Новой Москвой (New Moscow), а империя по-прежнему оставалась Московской. Однако этот северный царь-град москвитяне не стали называть Новой Москвой, подобно римлянам, которые сразу наименовали свою вновь возведенную имперскую столицу Новым Римом, но сами оставаясь при этом римлянами (ромеями) и свою империю продолжая называть именно Римской, а не Константинопольской. Впрочем, было еще одно название – Византия, произошедшее от древнегреческого города Византий, на месте которого и построен Константинополь. Однако официальное название все равно было накрепко связано с Римом. Московский царь тоже вспомнил древность и решил использовать в новом названии старое имя Киевской Руси. Именно так он и наименовав свою Московскую империю, только в греко-латинской транскрипции – Русия стала Россией. И хотя официально почти два века новая евразийская империя именовалась Российской (1721-1917), а народ россиянами или рускими (даже придумали имперско-патриотическую теорию о каком-то триедином руском народе, состоящим из великорусов, малорусов и белорусов), по сути она была и остается до сих пор Московской империй с московской метрополией и евразийскими колониями (регионами-провинциями), а значит многоплеменной рускоязычный народ этой империи правильнее все-таки называть москвитянами, московитами или по-казацки москалями, но не россиянами, по аналогии с римлянами, которые назывались по имени имперской метрополии. И тем не менее все называют ее Россией, причем даже сейчас, когда самой России давно уж не существует, ибо больше века она покоится на кладбище мiровой истории. Народ по-прежнему называют руским или российским, а его национально-патриотическо-мессианскую идею – русизмом. Впрочем, появился в последние годы еще один похожий термин – рашизм, но это карикатура на русизм, новый русофобский ярлык, возникший от англ. Russia (Раша), и предназначенный для уничижения так называемой «руской идеи», т.е. империализма постсоветской московщины.
Старая московщина, описанная Достоевским, получила название «карамазовщины» (этот термин придумал не я, а автор, который использовал в сцене суда, точнее в выступлении прокурора, как сравнение Карамазовых с руским обществом, с «птицей-тройкой» Гоголя, т.е. с Россией). Многие считают, что в своих произведениях Достоевский не только превозносил московщину, но возводил ее в ранг национальной идеи. Так ли это на самом деле? Парадокс в том, что главный идеолог великодержавного русизма, каковым действительно был автор романа «Братья Карамазовы», именно в этом своем последнем произведении открылся с совершенно иной отнюдь не русофильской стороны, которую так и не увидели или не смогли, или не захотели увидеть забубенные русисты. Я тоже, как и многие другие, к сожалению, не видел этого прежде. Более того в юности романы и особенно дневники Достоевского оказали на меня такое огромное влияние, что перевернули мое мiровоззрение на сто восемьдесят градусов, превратив меня из революционера-демократа в реакционера-патриота (см. «Мои этапы. ХХ век. От серпа и молота к двуглавому орлу»). И только теперь я понял какой сложный путь проделал великий писатель, создававший образы разных людей в своих романах, закончив портретную галерею руского народа именно в последнем своем романе «Братья Карамазовы».
Как он относился к своим героям, которые стали собирательным образом руского народа, коллективным портретом московщины, получившей литературное название? Вопрос спорный. Конечно, Достоевский долгое время был рьяным проповедником руского мессианства. Как убежденный русофил он явно идеализировал страну и народ, называя Московию «Третьим Римом», а руских «богоносцами», т.е. насаждал и широко распространял подобные мифические понятия в отечественной литературе. А как ксенофоб (хотя правильнее было бы назвать его крипто-ксенофобом, так как нелюбовь к западной цивилизации у него причудливым образом сочеталась с любовью и тягой к старой Европе) он демонизировал все ненашенское и чужеземное, подтрунивал над инородным и иноверным, полагая, что склонность к европейским либерально-правовым ценностям и традициям – чужебесие. Но разве не туже самую неприязнь автора мы наблюдаем в карамазовщине?! Только здесь она выделена в особую сверхнегативную форму, которую Достоевский окрестил смердяковщиной. Окрестить-то он окрестил, но по сути оба эти явления тождественны, как ни крути, ведь Смердяков хоть и незаконнорожденный, но тоже Карамазов. Верно подметил автор, всю жизнь исследовавший тайну руской души: «широк человек, я бы сузил». Иначе говоря, в этом народе есть все, начиная с яркого солнечного света, заканчивая тьмой кромешной. Нам остается только внимательнее рассмотреть, что именно автор изобразил, рисуя портреты Карамазовых (отца и его сыновей Дмитрия, Ивана, Алексея и бастарда Смердякова), явно создавая собирательный образ всего руского или великоруского народа, т.е. московитов.
Хочу сразу заметить, что у меня лично никто из Карамазовых не вызывает сочувствия и близости, поскольку даже в самом лучшем из них истинно-православном Алексее есть такие едва заметные червоточины, которые вызывают вопросы и даже отторжение. Но об этом чуть позже. Писатель специально выбрал нечто среднее (впрочем, как всегда в своих романах) между высшим обществом – аристократической элитой, которая в Российской империи была как правило западноевропейского происхождения, и низшими слоями – мужицким простонародьем происхождения в основном славяно-чухонского. Средний класс, к которому можно отнести большую часть поместных дворян, мещан, купцов, чиновников всех рангов до генеральских включительно, все офицерство, священство, студенчество, интеллигенцию и т.д. – основной пласт московского общества, по которому можно судить обо всем руском народе. Таким образом на примере отца и его сыновей от разных женщин составляется подробный и вполне объективный портрет народа, который высокопарно нарекли «богоносцем». Удивительно, что этот коллективный портрет карамазовщины (московщины) получается вовсе не привлекательный, наоборот отталкивающий, и если есть в нем хоть какие-то проблески, то они незначительные.         
Женские образы (жен и любовниц) лишь дополняют этот портрет. Как правило это жалкие забитые существа, не смеющие сказать и слова против воли своих господ или взбалмошные самодурки, живущие исключительно эмоциями. Дмитрий – сын мягко говоря легкомысленной, но вполне состоятельной женщины, на которой женился Федор Карамазов, и которая, узнав ближе несносного мужа, сбежала от него с любовником, при этом оставив его вместе с малюткой-сыном, заброшенным не только матерью, но и отцом. Иван и Алеша – сыновья другой женщины доброй, безродной и совершенно безответной, которую папенька приобрел как вещь, называя ее «юродивой» и «убогой» за ее покладистый характер, кроткий нрав и богобоязненность, и которую он раньше времени свел в могилу. Павел Смердяков – сын городской сумасшедшей по прозвищу «Лизавета Смердящая», которую, развратный отец, не взирая на ее моральное и физическое уродство обрюхатил. Есть у Достоевского и другие, как говорится «роковые женщины», такие как Настасья Филипповна в «Идиоте» или Катерина Ивановна и Грушенька в «Карамазовых», являющиеся скорее исключением нежели правилом. Это инородные звезды, притягивающие к себе почти всех персонажей мужского пола, попадающих в их орбиту, они крутятся вокруг них, как мотыльки вокруг лампы и метеориты с астероидами вокруг мощных планет, совершая безумные взлеты и падения в пылу любовной страсти. Однако эти женщины больше напоминают нам свободных гордых казачек или черкесок нежели московских нафталиновых бабищ типа купчих, в которую норовил вселиться черт, общавшийся с Иваном. Юродивые и кликуши из числа женщин данного романа самым необычайным образом дополняют облик карамазовщины, они передают своим детям в утрированном виде как позитивные, так и негативные качества, причем все они бабские по преимуществу. В итоге перед нами много разных и даже диаметрально противоположных типов женственности – это и православный Алеша Карамазов (символ света), и богоборец Паша Смердяков (символ тьмы), оба напрочь лишенные мужского свободно-волевого начала и затерянные между совестливостью и чувствительностью. Один, согласно неосуществимым планам Достоевского должен был закончить как революционер-бомбист (об этом написано в его заметках к продолжению романа «Братья Карамазовы»), другой закончил как иуда-христопродавец.
Быть может именно поэтому возникла столь оригинальная теория о женском характере руского народа, которую пытался развить еще Николай Бердяев, рассуждавший о том, что у России женское лицо, она-де «птица-тройка», «родина» и т.д. во всех ее женских наименованиях.  А в известной статье «О вечно бабьем в руской душе» он написал более определенно, что «бабье – это рабье». «Для нас самих Россия остается неразгаданной тайной, - пишет Бердяев. – В руской истории не было рыцарства, и поэтому не прошла Россия через закал и дисциплину личности, через культуру личной чести… Все мужественное, освобождающее и оформляющее в России было как бы не руским, заграничным, западноевропейским, французским или немецким, или греческим в старину…
Россия – средоточие противоречий: с одной стороны, она мятежная и жуткая в своей стихийности, а с другой – для нее характерны смирение и покорность, готовность подчиняться власти» (см. Н.А. Бердяев «Судьба России». М. 1990).
Теорию про женственность руской души разделял даже Михаил Задорнов, утверждавший в телеинтервью Гордону в свойственной ему юмористической манере, что «Россия – женщина, которую на Западе все и всегда хотели поиметь», потому-де и нападают на нее бедную непрестанно как голодные самцы. Кто там на нее нападал не знаю (напоминает анекдот про московскую буфетчицу Клаву, которая боялась, что ее изнасилует Леонардо Ди Каприо), по-моему, эта империя только и делала, что сама всегда на всех нападала, однако о женском начале на мой взгляд подмечено довольно точно. Впрочем, в руском народе, как и в любом другом природном явлении ИНЬ не может существовать без ЯНЬ, т.е. женское начало без мужского, что и проявилось в других образах карамазовщины.
Достоевский быть может и не предполагал вовсе или не до конца сознавал, что гениально написанный им коллективный портрет руского народа под названием «карамазовщина» будет каким-то сплошным противоречием между желаемым и действительным. Показывая это общество «во всей своей красе» со всеми своими язвами, надрывами, взлетами и падениями, он возможно пытался его как-то идеализировать, занимаясь самообманом и создавая некую утопию прекрасно-благодушно-счастливого человейника с истиной свободой во Христе, равенством во Христе и братством во Христе.
Показывая всю мерзость и гниль народную на примерах героев своих романов, он словно убаюкивал себя, а заодно и других мантрами о «грешном, но святом богоносном народе», хотя даже в таком человеке, как почитаемый почти всеми «воистину святой жизни» старец Зосима, обнаруживаются в молодые годы (об этом он сам говорит, вспоминая былую жизнь) характерные для всего руского народа грехи, страсти и жестокости, доходящие до смертоубийства. А ведь в этом самом одухотворенном персонаже автор изобразил наилучшую сторону московщины, которая приближает руского человека к Богу. Влияние старца не прошло безследно для Алеши, став лучиком света в карамазовщине, не только освещающем путь к спасению, но и способным уберечь человека от окончательного грехопадения. По всей видимости именно этот лучик по замыслам писателя, планировавшего в продолжении романа показать, как повзрослевший Алексей скатится в бездну революции, в итоге должен был бы его спасти. Этот самый лучик света, соединяющий с Богом даже тех, кто впадал в самые страшные грехи – незримая нить, связующая с небом, оставляет надежду на спасение всем, кто еще способен на покаяние. Именно его имеет в виду Грушенька, рассказывающая притчу про луковку, которую протянул Ангел Хранитель «злющей бабе».
Достоевский ювелирно описал не только лучшую, но и наихудшую сторону карамазовщины, которая ведет прямо в ад на примере Смердякова. Обе крайности, как две стороны медали отличаются женственной категоричностью, но есть между ними и мужская сердцевина, явно проявляющаяся в образах других Карамазовых – сумасбродного папаши и двух его сыновей, неистового Мити и циничного Ивана, перенявших у своего ненавистного родителя все самое нелицеприятное, что тот накопил за свою полувековую жизнь. Кто же они? Первый – это барин-ростовщик, научившийся у «одесских жидов и жидков» делать деньги из воздуха, обирая соседей и обкрадывая собственных детей, старый сластолюбец, шут и сквалыга. Митя – чувственный дикарь, самодур и кутила, иногда способный и на благородные поступки, но увы так и не научившийся сострадать. «Вы хоть и дики, но мне всегда нравились», - говорит ему чиновник Перхотин. Иван – гордый самовлюбленный франт, начетчик и безбожник, которого бес доводит до умопомешательства. И при этом они все паразиты, привыкшие только потреблять, не принося пользы, бездельники, расточители и эгоисты, думающие только о себе, живущие в свое удовольствие и за чужой счет. «Натуры широкие Карамазовские, у них Гамлеты, а у нас Карамазовы», - говорит прокурор в своей обвинительной речи, усматривая в этом деле «руский элемент», и открыто сравнивая это семейство с руским народом, который противопоставляется всем европейским народам.

РУСКОЕ МЕССИАНСТВО (продолжение)


Как только Москва отделилась от Константинополя в конце XVI в. – она стала основным его конкурентом, точно также претендуя на роль главы вселенского православия. И действительно она была его соперником пока существовала Россия как православная «триримская», «нововизантийская» империя. Именно тогда церковь, абсолютно слившаяся с царством, начала перерождаться, приобретая имперское величие и создавая новые формы авторитарно-централизованной иерархии, как административной власти. И вот теперь в ноябре 1920-го эта церковно-имперская вертикаль власти сломалась. Указом патриарха, постановлением синода объявлялась общая децентрализация и архиерейская автономия, благословлялся переход на домашнее служение «в скромных жилищах христиан, под открытым небом, в катакомбах, везде, где внешнее насилие или материальная зависимость не пытаются сковать свободу в верности истине…» Провозглашалось по сути возвращение христианской церкви к ее первозданному доимперскому состоянию – к церкви богов, церкви верных, церкви детей Божьих, когда все христиане, а не только архиереи и иереи были царственным священством, пребывая в таком духовном состоянии соборности, когда благодать Св. Духа распространяется на всех членов церкви.
Совсем иначе происходило в имперской церкви, где благодать формально распределяли клирики, решающие кого из мiрян и за какие заслуги ею наделять. Мiряне еще участвовали в жизни церкви, молясь, исповедуясь, причащаясь, но уже были статистами, перестав быть непосредственными участниками литургии и евхаристии, став лишь прихожанами-зрителями, которые по воскресным и праздничным дням должны были посещать храм, исполняя все предписания клириков-надсмотрщиков, т.е. слугами и рабами царства и священства, а не чадами Божьими, собиравшимися на собор верных и свободных братьев во Христе. И вот наконец-то появилась возможность, покончив с многовековой имперско-церковной обрядностью и руским мессианством, перейти от мертвых догм к живой христианской общине апостольских времен, где нет высших и низших, где пастыри и пасомые – не хозяева и стадо баранов, а любящие друг друга старшие и младшие братья, объединенные одной любовью к Богу, т.е. у руского народа появилась возможность изменить менталитет, освободиться от имперских амбиций и рабской зависимости, поставив во главу угла учение и заветы Христа Спасителя. И что же в итоге? Воспользовались ли этим шансом «триримские богоносцы»? Сделали они правильные выводы? Узрели промысел Божий и окончание имперской истории? Почувствовали заботу Отца о чадах Своих?
Отнюдь! Зарубежные архиереи принялись создавать новую имперскую церковь – РПЦЗ по лекалам дореволюционной российской. Показателем того как сильно руским мессианством прониклись иерархи служит прежде всего сам основатель РПЦЗ митрополит Антоний (Храповицкий), который писал: «По убеждению патриарха Никона, призвание России заключается в том, чтобы стать мировым центром христианской культуры, просвещения и высшего благочестия. Поэтому он поставил задачей своей жизни ослабление руского церковного провинциализма. Это была светлая эпоха руской истории. В Москве существовал замечательный кружок пламеневших высокими идеями реформаторов. В умах этих людей зрели самые широкие планы церковных и общественных, даже, можно сказать, мiровых перестроек и преобразований. Это были самые светлые мечтатели, думавшие сделать всех инородцев в России христианами, освободить греков и славян от турок, устроить Церковь на строго канонических началах. На почве таких идеальных предприятий разгорелась в высокий пламень дружба двух девственных по чистоте душ – царя Алексея Михайловича и патриарха Никона. Царь и патриарх были два глубоко и нежно любивших друг друга человека. Дружба царя и патриарха исправила священные книги, восстановила благообразие общественной молитвы, присоединила к России Малороссию, привлекла к нам восточных патриархов и восточных ученых, побеждала поляков и шведов. А если бы Никон оставался патриархом до конца своей жизни, то были бы снова возвращены под власть руских государей исконные руские области – Северо-Западный и Юго-Западный край, славяне были бы освобождены много раньше, не было бы причин ни для последней войны, ни для крушения России, а вслед за сим сохранялось бы благоденствие и во всем мiре, во главе которого стояла бы Россия. Вообще Россия была бы действительно возведена на степень величия Третьего Рима, и возрастание нашего Отечества как в духовном, так и в политическом отношении было бы необозримо (…) Думаю, что читатель не может заподозрить меня в недостатке преданности руским монархам. Я желал бы, чтобы власть благочестивых руских царей была превыше всех мiрских властей на земле, и чтобы благоденствие и слава их была беспредельной…» (см. Митр. Антоний «Молитва руской души», Белгород, 1935).
Подобно грекам, давно лишенным своей христианской империи, но продолжающим считать себя особенными «вселенскими» главами мiрового православия, руские тоже, потеряв Россию и живя на чужбине, по-прежнему продолжали считать себя «триримскими» владыками, еще больше укоренившись в руской мифологеме «народа-богоносца», который-де Богом специально разбросан теперь по всему мiру подобно древним евреям, чтобы научить, спасти и возглавить все человечество. А в это время те архиереи, которые остались в Совдепии, став «ссученными» (на тюремном жаргоне), т.е. продавшимися антихристам коминтерна пошли еще дальше в своих великодержавно-патриотическо-мессианских амбициях, создавая вместе с христопродавцами-кровопийцами новую московско-имперскую церковь (РПЦМП), на сей раз уже не просто удаляясь от Христа, а порывая с Ним навсегда. И лишь некоторые катакомбные архиереи пошли по пути, указанному последним патриархом московско-имперской церкви, начав создавать на оккупированной коминтерном территории бывшей России сеть подпольных общин, возрождая в них дух истинной Веры Христовой.
Процесс возвращения к истокам – к возрождению церкви соборной или апостольской продолжается до сих пор причем в разных странах и народах и прежде всего среди истинно-православных христиан (ИПХ), но и адепты имперской церкви особенно руские и греческие, воодушевленные своими мессианскими идеями тоже не дремлют, неустанно возрождая одни свою московско-имперскую «триримскую» церковь, другие свою византийско-имперскую «новоримскую» церковь. Чтобы показать огромную разницу между вселенско-имперским и соборно-истинным православием приведу отрывки из статьи иеромонаха Элладской Православной Церкви Иосифа (Кипермана) «Византийское проклятие руского православия» об истории московско-имперской церкви вообще и руского мессианства в частности: «Апостол Павел называет Церковь Телом Христовым. И это Тело разорвано сегодня на части! Тело Христово разорвано на Западное и Восточное христианство. В свою очередь, Восточное православие расколото на множество отдельных Церквей. Наконец, внешне не столь заметный, но, наверное, самый драматический разрыв – разделение между епископатом, клиром и мiрянами. Особенно далеко зашло оно в Руской Православной Церкви, где связь между епископами, священниками и прихожанами проявляется лишь в момент богослужения, и то ненадолго и во многом формально. За пределами же храма у них нет никакой общей жизни, а зачастую и вообще ничего общего. На самом деле проблема эта не нова, о ней писали и славянофилы и Владимир Соловьев, которые считали корнем всех бед зависимость Церкви от имперской власти. Но сейчас мы видим, что Церковь сама стала подобием государственной машины власти…
Начало превращения духовного организма со Христом во главе в механическое сцепление административных единиц, управляемых бюрократической машиной епископата, было положено задолго до появления на исторической сцене российского государства. Преобразования начались в IV веке, при императоре Константине, объявившем христианство государственной религией. Тогда произошел первый трагический церковный раскол – между первохристианской апостольской Церковью и Церковью новокрещенных язычников. Христианские общины, выйдя из подполья, стали строить для молитвенных собраний собственные здания. «Собрание» по-гречески – «эклессия», и помещение для общинных собраний получило по аналогии название «церкви», по-гречески – «эклессия». Но не у всякой общины были средства на постройку церкви, большинство по-прежнему продолжали собираться «по домам», то есть у кого-то из верных. Тогда государственная власть, обычно подозрительная ко всякого рода не санкционированным объединениям граждан, взяла на себя строительство молитвенных зданий для общин, достигшему вскоре невиданного размаха. Скромные церкви стали преобразовываться во все более величественные, поистине имперские храмы, наполнявшиеся новокрещенными язычниками, в массе которых растворились апостольские общины. В новых формах проявилось и новое содержание. До той поры собрание общины было литургией, «общим делом» в полном смысле слова, в котором принимали участие все ее члены. Они читали слово Божие, молились, пели несложные духовные гимны. Центральный момент литургии, когда освящаются Святые Дары, анафора, тоже была совместной молитвой всей общины, а потому совершителем таинства оказывался каждый его участник. Это особо подчеркивал в своих проповедях Иоанн Златоуст, говоря, что он, как предстоятель, является лишь «руками народа Божьего». После причастия Христовых Тайн все члены общины также вместе участвовали в агапе – трапезе любви, завершавшей церковное собрание. Когда богослужение переместилось под своды огромных храмов, характер его начал меняться. Постепенно оно превратилось в публичное действие, своего рода священный театр, в котором появились профессиональные служители и простые зрители священнодейства. Чтение слова Божия значительно сократилось, анафору обставили торжественными процессиями клириков и многоголосым пением хора. После причастия все стали расходиться по домам, от «вечерей любви» остались только трапезы для клириков. Общее собрание распалось, и члены эклессии превратились в «прихожан» храма, который, подменив собой молитвенную общину, камень Церкви Христовой, стал камнем в фундаменте империи. С распадом общины стала исчезать и внутренняя связь народа и клира в совместной молитвенной жизни. Священнослужители свели свои отношения с прихожанами ко всякого рода внешним благословениям и совершениям в индивидуальном порядке таинств «по требованию», так называемых «треб». Но еще дальше от народа оказались епископы, бывшие некогда духовными руководителями христианских общин, вокруг которых, как вокруг сердца, вращалась вся церковная жизнь. Они стали все больше походить на имперских чиновников, переняв во многом их замашки и образ жизни. А когда епископат присвоил себе право выбора клириков и кандидатов на епископские места, он и вовсе превратился в закрытую корпорацию. Византийская имперская власть, провозгласив себя христианской, сама не преобразилась в подлинно христианском духе. В деле своего укрепления она по-прежнему не знала иных средств, кроме насилия, используя христианскую религию как оружие в своей внутренней и внешней политике. Лучшие представители Церкви решительно выступали против этого. Но силы были не равны, и в конце концов Византия навязала свой имперский дух Церкви, находящейся в ее границах. Этот дух разделения и насилия и стал движущей причиной всех расколов – как внутри Восточного христианства, самоназвавшегося православным, так и его отделения от христианства Западного, остающегося католическим (в греческой транскрипции – кафолическим, или вселенским). Имперский дух стал тем наследием, которое досталось новорожденной Церкви Киевской Руси. Но ее юный организм, соединенный в те времена с Европой, какое-то время боролся с ним. Церковь Киевской Руси не стала придатком столь же юного руского государства, правители которого, князья, не всегда смотрели на Церковь свысока, относясь к духовной власти, по меньшей мере, как к равному партнеру. Кардинальные изменения начались на Руси Московской, при князе Василии Темным, подчинившим Церковь своему диктату и силой навязавшим ей курс на отделение от Европы и Византии, только что нашедших, наконец, формулу согласия на Флорентийском Соборе. В последующие века изоляция московского православия от христианского мiра и подчинение Православной Церкви государству только усиливались…
Руский историк Антон Карташев называл СССР «мистической карикатурой на императорскую Россию». Воспользовавшись этой метафорой, Рускую Православную Церковь Московского Патриархата можно назвать мистической карикатурой на дореволюционную Церковь Российской Империи, утрирующей, как и положено карикатуре, все ее характерные недостатки. Связь епископа с Церковью описана в образах церковного символизма как отношения жениха и невесты. Перемещение архиерея с кафедры на кафедру воспринимается как расторжение его мистического брака с Церковью, что невместимо в каноническое сознание. Во Вселенской Церкви архиереи избирались на кафедру пожизненно. В дореволюционной синодальной Церкви это правило грубо попиралось, архиереев перемещали по епархиям, вырывая их тем самым из церковного тела и выделяя в особую касту, стоящую над Церковью. Это привело к тому, что жизнь епископата перестала носить характер живой евангельской проповеди. У «князей церкви» не осталось никаких обязанностей перед церковным народом, кроме совершения помпезного богослужения в византийском стиле. Епископ по ментальности, образу жизни и поведенческим стереотипам превратился в государственного чиновника, административного главу епархии. В XIX веке зависимость епископата от Священного Синода и имперской власти, стала поводом для обличения российской иерархии в неканоничности. Справедливости ради надо заметить, что архиереи того времени, будучи людьми христианской совести, сами часто страдали от своего заточения в «золотой клетке»…
Греческое православие, поминающее царей, просящее у Бога даровать им победы над варварами, мечтающее о возвращении Константинополя, живущее грезой православной Империи, подменившей собой Небесное Царство, похоже скорее всего на Церковь ветхозаветную. Духовенство своей приверженностью к обряду, черными одеждами и окладистыми бородами напоминает фарисеев и законоучителей, для которых Бог был в историческом прошлом, в эпоху пророков. Своим же отношением к религии оно напоминает саддукеев профессиональных служителей культа, которые допускали над собой власть Бога при отсутствии живой и сердечной веры в Него. Равнодушны к Богу и мiряне, приходящие в храм, в основном, только на воскресную службу. Культовое благочестие практически не влияет на повседневную жизнь. По уровню нравственности народ остается языческим. Тяга к живому Богу имеется у немногих, Новый Завет читают единицы. Забыты учения местных святых Макария Коринфского и Никодима Святогорца о непременном причастии на литургии как основе христианской жизни. Ведь как бы далеко Церковь не отошла от правды Христовой, благодатные дары, вложенные в нее Господом, Евхаристия и остальные таинства остаются действительными, несмотря на то, что часто бывают недейственными…
Западная Римская империя погибла под ударами северных варварских племен. После образовавшегося хаоса появились начатки новых государств, и наступила относительно мирная жизнь. В то время объединяющим Европу началом стало священство, руководимое Папами, преемниками апостола Петра, наместниками Христа в понимании Западной Церкви. Дальнейшая история Христианства представляет собой борьбу «священства» и «царства». Но судьбы обеих половин единой Церкви идут разными путями. В Западной Европе появляется надгосударственное образование – «империя пап», церковная монархия, подчинившая себе светских правителей и ставшая во главе средневекового общества. Благодаря институту папства, христианская жизнь в латинском мiре унифицировалась в рамках культового благочестия, которое Церковь старалась уберечь от разложения на своих соборах. В дальнейшем Западная Церковь вышла далеко за эти рамки, чтобы проявить себя в различных жизненных сферах. Приверженная идеалу молитвы и деятельности («Ora et Labora»), она распространила свое служение по всему мiру с помощью духовных движений инициативных священников и мiрян, миссионерской и общественной работы. Несмотря на это, Западная Церковь продолжает жить в старой парадигме священства и царства. Только теперь под «царством» понимается не Римская Империя, окруженная варварскими народами, а целый секулярный мiр. И этот мiр католичество пытается победить силами священства, не того «царственного священства», каким была древняя апостольская Церковь, а силой одного лишь институционного священства, клерикальным войском. Царственное священство – это такое духовное состояние экклезии-общины, когда благодать Духа Божия равно распространяется на всех членов собрания, распределяя дары соответственно месту каждого. В Имперской Церкви эту благодать присвоило и распоряжается ею по своему усмотрению институционное священство. Конечно, мiряне принимают какое-то участие в церковной жизни, но они остаются «прихожанами», приходящими в храм, а не собирающимися в экклезию. Так что, вопрос о живой христианской общине, объединяющей верных, остается нерешенным и откладывается до тех времен, когда произойдет уврачевание первого раскола, не в смысле объединения с Апостольской Церковью, которой уже давно нет, а в смысле изменения менталитета, когда во главу угла будет поставлено учение Самого Христа. После разрыва с Апостольской Церковью и ее исчезновения, Кафолическая Церковь до конца первого тысячелетия оставалась единой. Временами, правда, единство нарушалось, когда на Востоке возникали различные лжеучения, но его удавалось восстановить, благодаря авторитету Римских пап, которые при помощи византийских императоров созывали Вселенские Соборы…
XI век стал переломным для Константинопольского Патриархата и Восточно-Римской Империи, решивших больше не связывать себя духовными узами со Вселенской Церковью и Западной Европой. Раскол, начатый Фотием, завершил Михаил Керулларий, порвавший формальную каноническую связь с Римским епископом, обвинив его в тех же ересях, что и Фотий. И всего через три десятилетия в Византийской Империи, бывшей до того на подъеме, неожиданно начинается стагнация, причины которой не могут объяснить историки, пребывающие в неведении о духовной подоплёке исторических событий…
Отказавшись подчиниться духовному главенству Римских пап, Восточная Церковь признала своим фактическим главой византийского императора. Подчинившись мiрским начальникам, поддерживая своим авторитетом любую власть ради сохранения привилегий, иерархия перестала быть авторитетом в глазах правителей других народов, для которых Вселенский Патриархат был Церковью-Матерью. Они захотели и у себя иметь ручную национальную Церковь и без согласия Константинополя объявили о создании самостоятельных Патриархатов – сербского и болгарского. Их отделение прошло по тому же сценарию, что и Великий Раскол. В итоге империи пришлось воевать не только с иноверцами, но и с братскими по вере народами, сербами и болгарами. Иерархия оказалась в сложном положении, ей приходилось лавировать в меняющейся политической обстановке и временами порывать церковное общение то с одними, то с другими своими собратьями и сослужителями. XV век в истории Восточной Церкви оказался самым трагичным. Правящие круги Византии слишком поздно осознали необходимость единства с Западной Европой ради спасения государства. В критический момент церковная иерархия, почувствовав слабость власти, наносит своему сюзерену смертельный удар, отказавшись от данных ею клятв верности решениям Флорентийского Собора, утвердившего примирение с Католической Церковью. Этот отказ от клятвенных обязательств, повлекший за собой отказ Запада в военной помощи осажденной столице Византии, был инспирирован антизападными церковными кругами, породившими убийственную формулу: «лучше турецкая чалма, чем папская тиара». Иными словами, они признали лучшим для себя целовать руку иноверного властелина, отсекавшую христианские головы, чем смиренно склониться к стопам Первосвященника, преемника апостола Петра, ради спасения своей веры и национальной чести. В итоге православная иерархия, потерявшая христианский дух задолго до падения Византии, способствовала ее гибели и тому унизительному рабству, в которое попал греческий народ, увлеченный своими слепыми духовными вождями. Но более унизительным стало положение самого епископата, особенно патриарха и его окружения, вынужденных раболепствовать перед султаном и турецкими властями, подчиняться им во внутрицерковных делах и величать их титулами, приличными только какому-нибудь божеству…
Восточное Православие ныне раздроблено на национальные церкви, между которыми отсутствует единство по основным вопросам веры и богослужения. Если православная Церковь не станет по-настоящему единой, то в будущем она может вовсе исчезнуть. На Ближнем Востоке – под ударами воинствующего ислама, в Европе – из-за неспособности ответить на вызовы времени, в греческой диаспоре и в самой Греции – из-за формализации культа и церковной жизни. В России же Церковь превратилась в свою противоположность, а ее центральный аппарат откровенно служит антихристовой власти…
После Великого Раскола, когда произошёл разрыв литургического общения между Восточной и Западной частями Единой Церкви миссия разрешения конфликтов досталась Патриарху столицы Восточно-Римской империи, именующемуся Вселенским со времени II Вселенского Собора. Вселенскому Престолу удавалось разрешать конфликты в греческом церковном мiре и помогать становлению новых поместных церквей у славянских народов, принимавших христианство от Константинополя…
После разрыва с «монархией Петра» в Восточной Церкви появился новый тип устройства, который можно назвать условно демократическим. Апостольские кафедры сохранили первенство чести при отсутствии единовластия. Отсюда берут начало церкви «автокефальные» в новопросвещенных странах, формально получившие томос о независимости от Вселен. Патриарха и его Синода, где указывались и их обязанности по отношению к Вселенскому Престолу, которые в богослужебной части сводились к поминовению Вселен. Патриарха на литургии, которую служил предстоятель поместной Церкви. Это был основной символический жест единства, хранимый и поныне всеми поместными церквами, матерью которых является Вселен. Престол. Ни одна из этих церквей, включая апостольские кафедры никогда не претендовала на то, чтобы разрешать какой-либо поместной церкви самостоятельно решать все церковные вопросы. Это право имел только Вселенский Патриарх. Расшатывание этой конструкции началось после того, как большинство православных патриархатов стали обретаться внутри Османской империи, а автокефальная Церковь Московии оказалась свободной и почувствовала свою количественную силу будучи под покровительством туземных государей. Признавая главенствующее значение Вселенского Патриарха, хотя и находящегося под иноверной гражданской властью, эти цари захотели, чтобы Церковь в пределах их державы стала патриархатом, совершенно независимым от Вселен. Престола, подкрепляя свои мiрские амбиции чисто политическими аргументами вроде того, что Вселен. Патриархат ничтожно мал и над ним навис турецкий султан. В конце концов хитростью, обманом и насилием они добились своего и Вселен. Патриарху пришлось задним числом собирать подписи патриархов апостольских кафедр под томосом о предании кафедре Московской Митрополии статуса Патриархата. Поэтому, когда Московская Русь, ставшая Петровской Россией сама себя обезглавила, упразднив институт патриаршества, и передав полномочия патриарха коллегиальному органу под названием Священного Синода, реакции от греков не было никакой. Видимо они были сильно удивлены непоследовательностью руских, сначала задергавших их своим патриаршеством, которое вдруг надоело им по неизвестной причине, и просто признали де-факто сложившееся положение. Прошли века, на смену «Российской православной империи» пришла Советская «империя зла», которую в свою очередь сменила Постсоветская «империя лжи» в православном прикиде, но реакция верхушки Церкви, в имперских пределах находящейся, на действия Вселен. Престола и на его права в «Православном мiре» осталась неизменной: обвинения в превышении полномочий и наскоки на «самую маленькую церковь» в православном мiре, словно древний Вселенский Патриархат должен отчитываться перед молодой РПЦМП только потому, что он находится на территории инославной Турции в то время, как «Московский Патриархат» находится на территории великой, но безславной путинской России…
Для чего имперской церкви необходимо институционное священство? Вопрос экклезеологический. Согласно экклезеологии имперской церкви (ЭИЦ), совершителями всех таинств, кроме таинства рукоположения в священный сан, являются священники, правильно рукоположенные. Только епископ совершает иерейскую хиротонию и два и более епископов поставляют в архиерейский сан. В этой системе епископ является гарантом действительности таинств. Такими же полномочиями обладают священники, рукоположенные с соблюдением всех канонов, ограждающих правильный порядок хиротоний во вторую и третью степени клира. В этой экклезеологии вопрос о действительности таинств решается по формальному признаку принадлежности к канонической Церкви. Сама же т.н. каноничность определяется на основании исторических данных, т.е. каноничностью обладают прежде всего Апостольские Престолы Древнего Рима, Александрии, Антиохии и Иерусалима. На Втором Вселенском Соборе в Константинополе к ним была причислена и кафедра епископа столицы империи Константинополя, прозванного при основании Новым Римом. Далее каноничностью обладают все Церкви, получившие свой статус во Вселенской Церкви от Апостольских престолов или от Патриарха царствующего града. Это – примасы Римско-католической Церкви стран Западной Европы, и православные патриархи стран Восточной Европы. Все остальные христианские сообщества, какими бы церковными именами они себя не называли, если они не находятся в литургическом общении с перечисленными центрами Вселен. Церкви, в соответствии с ЭИЦ считаются не каноничными и безблагодатными раскольниками, у которых не совершаются таинства по причине отсутствия у них правильно рукоположенных клириков. Таким образом в имперской церкви существует один единственный критерий действительности таинств и притом чисто внешний, поэтому он защищен строгими канонами. Епископа рукополагают к конкретной епархии, в которой он служит пожизненно. Если же епископ самовольно, т.е. без благословения синода, собрания епископов данной местности (которого не может быть по определению) перейдет в другую епархию и будет там священнодействовать, то он подлежит извержению из сана. Такие же строгие каноны действуют по отношению к священнику. Епископ рукополагает иерея к определённому приходу епархии, где он служит пожизненно. В исключительных случаях церковной икономии епископ может перевести иерея на какой-то другой пустующий приход или назначить в кафедральный собор. Рукоположение иерея без определения его к конкретному приходу считается недействительным, и он вместе с рукоположившим его должен быть лишен сана. Так же, как и епископ, иерей не может совершать таинства не на своем приходе если у него нет разрешения от своего епископа и епископа той епархии, в которой он хотел бы послужить. Все эти строгости необходимы для гарантии действительности таинств, особенно же таинства Евхаристии. Согласно внешнему критерию ЭИЦ таинственное пресуществление Святых Даров не происходит у раскольников и самочинников. Иными словами, монополизировавшее Благодать Таинств институционное священство установило такой критерий действительности их совершения, поскольку внутренний критерий сошествия Святого Духа на дары Евхаристии, в такой экклезеологии считается субъективным и не принимается в расчет…
По-иному дело обстояло в апостольской церкви, в которой не было богослужения в виде «священного театра», в котором институционное священство играет главную роль, но была агапа. Так называлось молитвенное собрание общины на котором происходило воспоминание Тайной Вечери, превращавшееся в таинство Тела и Крови по вере всего собрания верных. Все происходило в домашней обстановке за обычным обеденным столом, освещавшемся молитвой для совершения священнодействий, которые возглавлял епископ местной общины или поставленный от него пресвитер, называвший себя руками народа Божьего. Кроме евхаристических собраний-агап пресвитер собирал общину на регулярные молитвенные собрания, на которых читалось Св. Писание и молитвы благословения и благодарения. Эти собрания были освящены Присутствием Господа нашего Iсуса Христа, а если они сопровождались чтением Розария, то и самой Пресвятой Девы, которая вместе с Богочеловеком и была «гарантом» совершения таинств, не только их действительности, но и действенности, отсутствующей подчас в таинствах имперской церкви, где Господь и Богородица являются не непосредственно, а только в изображениях на иконах. Вывод из всего сказанного следующий. Место христианина в Церкви определяется принятием той или иной экклезеологии, за рамки которой он уже не сможет выйти, чтобы не потерять благодать Святого Духа. Если он считает достаточным посещение церковных служб и причастие на литургии, то обязан подчиняться канонам имперской церкви, в которой он выбрал себе место прихожанина. Если же называющийся христианином хочет стать реальным учеником Христа, то должен собираться на агапы с единомудренными братьями и открывать на них в общей молитве сердце Господу. Тогда Сам Господь поведет его и даст почувствовать Свой Дух в Евхаристии и молитвенных к Нему обращениях».

РУСКОЕ МЕССИАНСТВО


Как известно первым россиянином у нас был царь Петр I, объявивший себя императором, а Россию империей. Собственно говоря, и сама держава с этого времени стала именоваться именно Россией, а не Московией или Московской Русией (с одной буквой «С»).  День рождения России – 22 октября 1721 года, когда в Троицком соборе царь Петр принял титул императора, провозгласив вместо Московского царства – Российскую империю. Это произошло не вдруг, а после победы в Северной войне, когда Московия захватила и присоединила Ингерманландию, Эстонию и часть Латвии, заключив 30 августа Ништадский мир. Именно с этого времени московитов и стали называть россиянами или рускими, а потом великороссами и великорусами. Однако и до Петра титул императора неофициально использовался московскими царями. Так еще в 1605 г. царь Дмитрий (Лжедмитрий) именовал себя императором: «Мы, наияснейший и непобедимый самодержец, великий государь цесарь… непобедимейший монарх, Божьей милостью император и великий князь всея Русии, и многих земель государь, и царь самодержец, и прочая, и прочая, и прочая».
Но и раньше задолго до Романовых, Шуйских, Годуновых и др. самозванцев еще во времена Грозных Рюриковичей (Иоанна III и Иоанна IV), холопы и послы иногда называли их императорами, услаждая слух монархов и придавая им значимость в собственных глазах. Московские цари, начиная с Ивана III, введя у себя все дворцовые церемониалы византийских кесарей, именовали себя «великими князьями всея Руси», и это было признано даже соседней Литвой (1494), являвшейся европейским конкурентом и противником азиатской Московии. Первому Грозному Ивану льстило звание «царя-самодержца», именно царя, а не какого-нибудь короля, поскольку царем по-славянски назывался цезарь (кесарь) или римский император. Поэтому Иван III и все московские цари после него (особенно его внук Иван IV, впервые по византийскому обычаю помазавшийся на царство) считали себя ни кем-нибудь, а именно императорами, а свою Московию не какой-то грязной провинцией и диким захолустьем Евразии, а некой «Новой Византией».
Они никогда не скрывали своих притязаний и имперских амбиций, считая лишь Московию преемницей прежней Византии, уже прекратившей свое существование к середине XV века. Нашлись льстецы, которые в угоду царям ничего лучшего не придумали, как назвать Москву «Третьим Римом», хотя и второго-то Рима никогда не существовало, поскольку Константинополь назывался Новым Римом или Царьградом, а Рим как был, так и оставался одним вечным городом как тогда, так и теперь. 
Император (по-латыни – начальник, властитель, господин, первоначально – военачальник, полководец) не сразу стал титулом римского монарха, от которого произошла и сама империя, сперва так называли предводителей римских легионов. Еще долгое время в Риме и Византии титул императора использовался лишь как дополнение к званию цезаря (кесаря), обозначая его как главнокомандующего армией (сейчас всех президентов в таком случае можно считать императорами), подобно дополнительному званию верховного понтифика, в свою очередь указывавшего на принадлежность кесаря к высшему священству (до христианизации к жречеству). Но если от звания понтифика монархи со временем отказались, и оно стало только церковным понятием применимым исключительно к Римским папам (IV-V), то титул императора наоборот стал неотъемлемой частью верховной власти, приобретя новое значение и смысл.
Император стал деспотом Рима, построенном по авторитарному принципу (вертикаль власти), в основе которого лежала метрополия и подчиненные ей колонии, причем размеры самой метрополии и ее колоний не имели принципиального значения. Истории известны как огромные, так и небольшие империи, например, Британская насчитывала 36,6 миллионов квадратных километра (для сравнения Российская составляла 22, 8 млн. кв. км.), тогда как Японская империя в 1940-х составляла всего 7,4 млн. кв. км., а Римская даже до ее разделения и того меньше – 5 млн. кв. км., а Византийская даже в самые лучшие времена имела не более 3,5 млн. кв. км. (см. Википедия, Список крупнейших государств в истории).
То есть дело не в размерах, а в сути тех или иных социальных образований, известных нам как империи, с которыми надо считаться, оценивая их объективно, как с положительный, так и отрицательный стороны. Возьмем к примеру Римскую империю, на которую всегда хотела походить Россия. С одной стороны, она была освящена Рождеством Христовым при первом императоре Октавиане, а три века спустя уже стала первой христианской державой при императоре Константине, благодаря чему не только Римское Право, но и Евангелие Христово распространились по всей вселенной. Без силы и власти старого и нового Рима такое было бы невозможно. С другой стороны, именно эта империя в процессе упадка породила государственно-авторитарную форму рабства, создав царско-церковные институты власти с классическими признаками империализма, колониализма, милитаризма, бюрократизма, клерикализма и папизма. Византия последних веков уже мало чем отличалась от Персии, Китая или Тартарии, переняв их богатый опыт и став одной из восточных деспотий, лишь формально христианской империей. Такой же стала и Россия, которая изначально, когда называлась еще Московией, была страной даже не евразийской, а именно азиатской («Ты, Рассея моя… Рас… сея… Азиатская сторона!»), но претендующей на вселенское звание Рима.
Миф о «Третьем Риме» возник намного раньше, чем появилась империя под названием Россия, еще в XV в. во времена Ивана III. То есть после того, как тот женился на ромейской царевне Софье после падения Царьграда под натиском басурман, и тысячелетняя Византия ушла в прошлое, прекратив свое существование. Именно тогда, когда византийский двуглавый орел был перенесен в Московию, которая в ту пору из вассала ордынских ханов (улуса Золотой Орды) превратилась в московское царство, начав активно захватывать сопредельные территории, оккупируя чужие страны и колонизируя соседние народы. Сей имперский орел стал новым гербом Московии, а само царство, именуемое прежде Залесьем, если не по форме, то по сути начало превращаться в новую азиатскую империю, этакую Московскую Тартарию, в которой первопрестольная была метрополией, а захваченные ею земли – колониями. Постепенно она прибирала их к своим рукам, отбирая у ближайших соседей, у слабеющей Орды на востоке, у Литвы на западе и Крымского ханства на юге, и прежде всего это коснулось буферных государств Днепровской Украины и Донской Казакии.
Само понятие «Третьего Рима» приписывается псковскому иноку Филофею. В своем послании Василию III благочестивый старец призывал искоренить распространенные среди московитов хуление креста и содомские грехи (ничего себе народ-богоносец) и там же вскользь упомянул о Москве, назвав ее Римом «третьим и последним, а четвертому не бывать». Скорее всего этот миф и до него был входу в московском кремле и придумали его придворные лизоблюды, услаждавшие слух своих господ, но окончательно это понятие вошло в обиход при Иване IV Грозном, который официально провозгласил себя царем-кесарем, а по сути императором. Конечно, не забыли этот миф и Романовы, мечтавшие стать римскими августами, чтобы восседать в Царьграде в Святой Софии на вселенско-императорском троне. И даже Петр I, ненавидевший московскую патриархальность, не отказался от этой вселенско-мессианской идеи «римско-православного глобализма», а наоборот воплотил в жизнь мечты своих венценосных предшественников, переименовав Московию в Россию и назвав свое царство империей.
И потом цари и царицы лишь культивировали и всячески эксплуатировали этот миф, возводя его в ранг национальной идеи, пока не превратили в некий официальный великодержавный догмат. А в XIX веке миф о «Третьем Риме» подхватили и российские историки С.М. Соловьёв, В.О. Ключевский, Н.М. Карамзин и др., превратив вымысел в «неоспоримый исторический факт». Так Ключевский в «Курсе руской истории» писал: «Филофей едва ли высказывал только свои личные мысли, когда писал отцу Грозного, что все христианские царства сошлись в одном его царстве, что во всей поднебесной один он православный государь, что Москва — третий и последний Рим».
Когда Российская империя находилась на пике могущества, даже несмотря на ее поражение в Крымской войне, эта идея приобрела мессианский характер, породив долгоиграющие агрессивно-военные реваншистские планы по освобождению Царьграда от Турции, т.е. по сути руские имперцы замышляли новый Крестовый Поход, который должен был закончиться воздвижением креста на Св. Софии. Фактически она стала национальной идеей-фикс, которую потом умело использовали все недруги России, легко втягивающие ее в войны, связанные с славянскими странами на Балканах. Выразителями этой «национальной идеи» были славянофилы. Так Ф.И. Тютчев писал: «Москва, и град Петров, и Константинов град - / вот царства руского заветные столицы... / Но где предел ему? и где его границы / на север, на восток, на юг и на закат? / Грядущим временам судьбы их обличат... / Семь внутренних морей и семь великих рек... / От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, / от Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная... / Вот царство руское... и не прейдет вовек, / как то провидел Дух и Даниил предрек».
Идею вечного Рима, озвученную прор. Даниилом, говорившем о царстве «народа святых Всевышнего» (Дан. 7: 23-27), в России стали воспринимать не иначе, как торжество руского самодержавия, православия и народности (лозунг сей придумал граф С.С. Уваров) с ярко выраженной геополитически-имперской претензией на вселенское могущество и диктат. Все московские цари и питерские императоры мнили себя спасителями мiра от «ересей» и «чужебесия» (последнее придумано еще одним славянофилом ссыльным хорватом Юрием Крижаничем, создавшим универсальный руский язык для общего пользования, на котором хоть и говорят миллионы, но считается он искусственным языком).
Так что же обозначал лозунг: «православие, самодержавие, народность»? Эта триада не только обрамляла старый миф о «Третьем Риме», но еще и дополняла его новыми мифами, из чего возникла мессианская святоруская идея о «народе-богоносце», разработанная в том же XIX в. славянофилами и прежде всего Ф.М. Достоевским. Но возник этот миф намного раньше, по некоторым сведениям, о «третьем и последнем на земле богоизбранным народе» (после евреев и эллинов) говорилось еще в древнем пророчестве, найденном в рукописях одного из греческих монастырей, вот что в нем было написано: «После того как богоизбранный еврейский народ, предав, на мученическую смерть Мессию и Искупителя, потерял свое избранничество, последнее перешло к эллинам, ставшим вторым богоизбранным народом. Могучий, пытливый ум древних греков, просветленный христианством, проник в самые глубины мiроздания. Великие восточные Отцы Церкви отточили христианские догматы и создали стройную систему христианского вероучения. В этом великая заслуга греческого народа. Однако построить гармоническую общественную и государственную жизнь на этом прочном христианском фундаменте у византийской государственности не хватает творческих сил и возможностей. Скипетр православного царства выпадает из слабеющих рук византийских императоров, не сумевших осуществить симфонию Церкви и государства. Поэтому на смену одряхлевшему духовно избранному греческому народу Господь Промыслитель пошлет третий богоизбранный свой народ. Народ этот появится на Севере через сотню-другую лет (это пророчество написано в Палестине за 150-200 лет до Крещения Руси), всем сердцем примет христианство. Будет стараться жить по заповедям Христовым и искать, согласно указанию Христа Спасителя, прежде всего Царствия Божия и правды Его. За эту ревность возлюбит сей народ Господь Бог и приложит ему все остальное – большие земельные просторы, богатство, государственное могущество и славу…» (см. «Россия перед вторым пришествием», сост. С.В. Фомин, изд. Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1993. С. 316- 318).
Под православием поместной Греко-Российской церкви (митрополичьей, патриархийной и потом синодальной) следует подразумевать церковно-имперский механизм власти, построенный на утомительной обрядности и слепом подчинении, т.е. на физическом и духовном порабощении, весьма далеком от истинной веры христианской в духе и истине, делающей верных не только свободными братьями во Христе, любящими друг друга, но еще и богами по слову Самого Спасителя. Совершенно другое насаждалось византийско-московским обрядоверием, которое погружало людей в пучину суеверия и патологического страха. Своими впечатлениями о московском православии делился украинский поэт Тарас Шевченко: «Гениально ухватил Шевченко единственные источники духовности Украины, - пишет Дмитро Донцов. – Это есть, для него – «Евангелие Правды». «Новый Завет» – «святой Правды голос новый», на защиту которого становятся «Христовы воины святые». Его концепция Бога-Отца отличается от концепции дряблого, безвольного поколения его века. Его Бог милосерден и долготерпелив, но Он и карающий Бог, тем не менее – эта его концепция отличается в его уме и от концепции «сердитого», как он говорил, израильского Иеговы, и от концепции Бога у москалей, которая так его поражала в образах и в богослужении московских церквей, в их насквозь материалистическом «православии» с его цезарепапизмом. Он возмущается в «Дневнике», как можно молиться перед «суздальскими идолами» в церквях московских, перед теми «нелепыми чудищами», которые напоминают не православные образы, а «индусских Ману и Вишну». Стоя в притворе, он «не имел отваги войти в (московскую) церковь», а «выйдя из притвора и вернувшись на улицу, свободно вздохнул и невольно перекрестился». В архиерейских службах московских храмов он видел «что-то тибетское или японское», «кукольную комедию», и говорил, что есть великое «противоречие» читать в тех московских церквях Евангелие (…) И это говорит уже не безбожник, а православный и глубоко религиозный Шевченко, который до глубины сердца проникся архитектурой, службой и пением украинских церквей… Полное противоречие с мистикой псевдо-христианской Москвы! Кстати то же впечатление от московских церквей, что у Шевченко в XIX в., выносили и итальянские путешественники в Москву XV в., которые видели в тех церквях какие-то азиатско-шаманские капища» (см. Д. Донцов. «От мистики к политике». Сборник статей. М. 2015. С. 15).
Из вышесказанного можно сделать вывод, что православие московитов и украинцев или к примеру казаков мягко говоря сильно отличалось друг от друга. И это не только потому что Украина и Казакия (Дон) до колонизации Московией сохраняли свою государственную и церковную независимость (Киевская митрополия Константинопольского патриархата прекратила свое существование после присоединена к Московскому патриархату в 1686-м при царевне-регентше Софье, через тридцать лет после союзного договора гетмана Хмельницкого с царем Алексеем, а Сарско-Подонская митрополия была передана Константинополем еще раньше в 1589-м при образовании Московского патриархата), но еще и потому что на украинцев и казаков видимо наибольшее влияние оказывали инославные европейцы нежели исламо-шаманские азиаты, к тому же Украина и Казакия не пережили таких потрясений (смутного времени и раскола), которые пережила Московии в XVII веке. Так или иначе, но московское православие с характерной только для руских мистическо-мессианской великодержавностью, помпезностью, мрачной обрядностью, тягостными многочасовыми службами, земными поклонами, длинными постами, подавлением свободы воли и рабски-холуйским повиновением всем царствующим и священствующим сильно выделялось не только на фоне инославного запада, но и православного востока.  
Под самодержавием московских царей и петербургских императоров подразумевалась не просто монархическая автократия (единоначалие и иерархия вполне естественны и необходимы в любом государстве), а царебожничество или по-другому цезарепапизм, возникший еще в древне-языческом Риме и дошедший до христианской Византии в виде культа кесаря. Первоначальные взаимоотношения царя и народа, т.е. отцовская забота – с одной стороны, и сыновняя преданность, народная любовь – с другой, в конце концов были забыты. Вместо этого появился абсолютизм, холопство и рабство. И это в лучшем случае, а в худшем – это превратилось в идолопоклонство, ибо земной владыка ставился в один ряд с Царем Небесным или еще выше, как вавилонский царь Навуходоносор, который возомнил себя выше Бога за что был наказан безумием.
Под народностью подразумевались не традиционные ценности и обычаи какого-то конкретного народа (того или иного славянского, финского или тюркского племени-этноса, являющегося частью многоплеменного руского народа), а нечто социально-уставное, догматическое, но не церковно-соборное, а казенно-стадное, что искусственно объединяет людей разного происхождения в каком-нибудь социуме типа армии или тюрьмы, где все построено на принципах силы, страха, приказа, раболепия, дисциплины, безпрекословного повиновения, чинопочитания и массовой покорности, ставших характерной чертой данного народа, находившегося официально в рабстве (крепостничестве) до середины XIX века.
В России почему-то народность вкупе с православием и самодержавием стала новой идеей нации, хотя таковой бывает обычно национализм, дополняющий социально-государственную идеологию. Именно нация – символ державы, а не народ, не род, не племя, не кровь. Но это в обычных национальных государствах, где народы не корчат из себя «богоизбранных спасителей человечества». А у нас иначе, как известно «умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Эту же мессианскую идею, кстати говоря, переняли и великодержавные совки, возомнившие себя не менее избранными, чем «руские богоносцы». Так, например, поэт-комсомолец Павел Коган писал: «Есть в наших днях такая точность, / что мальчики иных веков, / наверно, будут плакать ночью / о времени большевиков. / Но мы еще дойдем до Ганга, / но мы еще умрем в боях, / чтоб от Японии до Англии / сияла Родина моя…»
Оторванность от цивилизации и дикость народов Московии, известных под общим именем московитов (потом руских), как правило с славяно-финно-тюркскими корнями, природных холопов и рабов, но при этом обладавших непомерными амбициями, самомнением и великодержавной спесью, замешенной на московском («триримском») православии и языческих суевериях, лишь дополняли империализм коминтерна. Как ни странно, 3-й Интернационал быстро и легко заменил «Третий Рим», ибо для создания новой красной империи Россия была наиболее благоприятной почвой, на которой веками произрастали восточно-деспотические обычаи Московии, перенятые ею от Орды, которая в свою очередь приняла эстафету от Китая. Да, Россия оставалась все той же азиатской империей, лишь формально христианско-соборной, а по сути языческо-абсолютистской. Несомненно, азиатская «триримская» империя была более подходящей для коминтерна нежели европейская «новоримская» империя (рейх), берущая начало от ветхого Рима с его правовой системой, институтами частной собственности античной культурой и другими традициями, которые стали основой новой христианской цивилизации.
Московско-имперская церковь с самого начала претендовала на главную роль в мiровом православии. Причем даже после революции, когда от нее остались лишь зарубежные и катакомбные осколки, административные должности митрополитов, экзархов и архиепископов, такие привычные для имперско-церковного института власти, были сохранены, не смотря на указ последнего патриарха Тихона о децентрализации самой церкви. На тех же принципах была построена и советско-имперская церковь МП, с той лишь разницей, что сергиане стали служить не Христу, а Антихристу вернее его сатанинско-коминтерновской власти. Сменился вектор – свет на тьму, но церковно-имперский принцип остался неизменным, в западной церкви он называется папизмом или папоцезаризмом, а в восточной царизмом или цезарепапизмом, когда церковная иерархия служит авторитарной власти будь то власть христианского монарха или антихристианского диктатора.
Когда Сталин создавал свою советско-имперскую церковь он хорошо знал, что она будет не просто его карманной прислужницей, но одним из главных влиятельных империалистических механизмов власти, который вкупе с другими силами коминтерна начнет контролировать все «православные» страны мiра, как это было во времена Российской империи, когда «Третий Рим» считал себя центром мiрового православия. Конечно, не стоит все сваливать в одну кучу, однако нельзя и забывать, что в апостасию так или иначе впали все церкви, ставшие придатками государственной власти, о чем предупреждали Отцы Церкви, опасавшиеся перерождения богов в рабов, верных чад в покорных слуг, нищих духом в богачей, разодетых в золото, а гонимых братьев в гонителей-господ. Еще свят. Иоанн Златоуст говорил, что «Истинная Церковь не та, что гонит, но та, которая терпит гонения». И прежде всего это относится к московско-имперской церкви с ее маниакально-мессианскими амбициями и репрессивным подавлением инакомыслия.
Вот что писал по этому поводу Н.А. Бердяев: «Много ли христиане сделали для осуществления христианской правды в социальной жизни, пытались ли они осуществлять братство людей без той ненависти и насилия, в которых они обличают коммунистов? Грехи христиан, грехи исторических церквей очень велики, и грехи эти влекут за собой справедливую кару. Измена заветам Христа, обращение христианской церкви в средство для поддержания господствующих классов не могло не вызвать по человеческой слабости отдаления от христианства тех, которые принуждены страдать от этой измены и от этого извращения христианства. У пророков, в Евангелии, в апостольских посланиях, у большей части учителей церкви мы находим осуждение богатства и богатых, отрицание собственности, утверждение равенства всех людей перед Богом. У св. Василия Великого, и особенно у св. Иоанна Златоуста, можно встретить такие резкие суждения о социальной неправде, связанной с богатством и собственностью, что перед ними бледнеют Прудон и Маркс. Учителя церкви сказали, что собственность есть кража (…) Но скоро началась эпоха, когда христианство было приспособлено к царству кесаря своего времени. Было сделано открытие, что христианство не есть только истина, от которой может сгореть мiр, но что оно может быть социально полезно для устроения царства кесаря. Христиане, иерархи, епископы, священники начали защищать господствующие классы богатых, власть имущих. Сделаны были ложные выводы из учения о первородном грехе, оправдывающие всякое существующее зло и несправедливость. Страдания и стеснения были признаны полезными для спасения души, и это было применимо главным образом к классам угнетенным, обреченным на страдания и стеснения, но почему-то не применено к угнетателям и насильникам. Христианское смирение было ложно истолковано, и этим истолкованием пользовались для отрицания человеческого достоинства, для требования покорности всякому социальному злу. Христианством пользовались для оправдания приниженности человека, для защиты гнета. Нужно всегда помнить, что церковь имеет два разных смысла. Смешение этих двух смыслов в нынешней церкви или отрицание одного из них имеет роковые последствия. Церковь есть мистическое тело Христово, духовная реальность, продолжающая в истории жизнь Христа, и источником ее является откровение, действие Бога на человека и мiр. Но церковь есть также социальный феномен, социальный институт, она связана с социальной средой и испытывает на себе ее влияние, находится во взаимодействии с государством, имеет свое право и хозяйство, и источник ее социальный. Церковь, как социальный институт, как часть истории, греховна, способна к падению и к искажению вечной истины христианства, выдавая временное и человеческое за вечное и божественное. Церковь в истории есть очень сложный богочеловеческий, а не только божественный процесс, и человеческая ее сторона погрешима. Но вечная истина Христовой Церкви сокровенно действует и через церковь как социальный институт, всегда относительный и погрешимый…
Нет ничего легче, как показать, что история церкви, и вообще история христианства, есть в значительной степени история человеческих грехов, измен, падений, безсовестного конформизма. Со времен Константина церковь не столько овладевала царством кесаря, сколько подчинялась царству кесаря. История религии, связанной с социальной средой, с социальными внушениями и интересами, всегда занимала больше места и была сильнее, чем история религии, связанной с откровением и духовной жизнью. Но только духовная слабость и слепота, только подавленность духа внешней средой приводит отсюда к тому заключению, что никакого откровения нет, что духовного мiра нет. Безспорно церковь как социальный институт была в России подчинена и даже порабощена государству. Унизительная зависимость церкви от государства была не только в петровский период, она была и в московский период. Безспорно также, что духовенство в России было в унизительном и зависимом положении и что оно утеряло свое руководящее значение, особенно со времени раскола. Особенно низок был уровень епископата. Епископы, которые в период татарского ига и отчасти в московский период имели духовно руководящее значение, превратились в чиновников, в губернаторов, получавших звезды и ленты и разъезжавших в каретах. Епископы обыкновенно преследовали старцев, т. е. людей наиболее духовных, и всякое проявление самобытной религиозной жизни. Аналогичное явление мы видим в католической церкви. Безспорно, что за грехи прошлого православной церкви приходится расплачиваться в революции…
Православному христианину Достоевскому принадлежит слово, что руская церковь в параличе. Не нужен был ни руский коммунизм, ни книги Гекера, чтобы обнаружить унизительную ложь отношений церкви со старым государством. Это всегда очень резко говорили люди, которые были верующими и даже считали себя сторонниками идеальной монархии – Хомяков, Ю. Самарин, И. Аксаков, Достоевский, Вл. Соловьев и многие другие. Руская творческая религиозная мысль, начиная с Хомякова, стояла на путях религиозной реформации на православной почве. Обличение против духовной иерархии, особенно епископата, есть самое обычное явление и у тех представителей православия, которые ничего общего не имели с сектантством…
Монистическая социальная система всегда ведет к тирании и угнетению человеческой личности. Монизм марксистской системы и есть ее главный дефект. Монизм тоталитарного государства во всяком случае несовместим с христианством, он превращает государство в церковь. И предстоит героическая борьба христиан против абсолютных притязаний царства кесаря, и в коммунизме, и в фашизме. В этой борьбе христианство может очиститься и освободиться от печати царства кесаря, которая лежит на церкви со времен Константина» (см. Н.А. Бердяев «Истоки и смысл руского коммунизма», Париж, 1955).
Хотелось бы разобраться в сущности московско-имперской церкви и того, что предшествовало ей, и начать следует с конца ее многовековой истории. После большевицкого переворота часть иерархов, спасшаяся от красного террора, вместе с белой армией оказалась в изгнании. В ноябре 1920-го четыре архиерея в Константинополе (еще на корабле, стоящем на рейде) провели предсоборное совещание, с которого и начиналась будущая РПЦЗ. А в это время оставшийся в красной Москве патриарх Тихон проводил последнее в истории московско-имперской церкви (именовавшейся Греко-Российской Православной Церковью) заседание Св. Синода, избранного на Поместном Соборе 1917–1918 гг., где было принято эпохальное решение, известное как синодальное постановление или патриарший указ №362 о децентрализации. Через три года после краха России, победы Совдепии и возрождения Московского патриархата сам институт имперской церкви стал лишним, вертикаль власти и москвоцентризм были отменены. Новой коммунистической империи большевиков-богоборцев старая имперская церковь православных христиан была не нужна, враждебна и поэтому она должна была исчезнуть. В условиях разгрома и красного террора всем архиереям в зарубежье и подполье как бы временно (до возрождения России) была предоставлена самостоятельность и независимость. Данное историческое решение, которое до сих пор не оценено по достоинству с канонически-богословской точки зрения, стало своего рода конституцией для будущей РПЦЗ и катакомбной ИПЦ. Но если мы посмотрим на это важное историческое событие через призму столетия, то увидим конец истории самой московско-имперской церкви, обреченной по промыслу Божьему на исчезновение вслед за царством. Любые попытки ее возродить на пустом месте превращались либо в пародию типа «стамбульского патриархата», претендующего на роль прежней византийско-имперской церкви, но без Византии, и существующего до сих пор в неприглядно-убогом виде под властью басурман, либо в профанацию и наглую подделку под названием «московская патриархия всея Руси» (это новая советско-имперская церковь, теперь названная «Руской»), которую создали в 1943-м по приказу И.В. Сталина чекисты с иудами-архиереями, называющими ее преемницей и продолжением Российской церкви без России.
Итак, ноябрьский указ №362 за подписью патриарха Тихона подвел черту под более чем трехсотлетней историей (1589-1920) московско-имперской церкви. Она хоть и возникла раньше самой империи, но окончательно стала имперской, воплотив идею «Третьего Рима», лишь после того, как Москва отделилась от Константинополя, ставшего Стамбулом, но не забывшего о былом величии Нового Рима (ибо лавры римских пап и императоров по-прежнему не давали покоя Константинопольскому патриарху, взявшему титул «вселенский» еще в V веке, но ставшим таковым только тогда, когда получил от турецкого султана особое право называться этнархом (милет-баши), т.е. правителем всего православного народа-милета, наделенным как церковной, так и политической властью над всем православным мiром, после чего стали говорить, что «патриарх воссел на престоле как кесарь василевсов», и до сих пор сохраняющим за собой церковно-имперскую власть над обширными территориями на всех континентах кроме Африки).

КОММУНИСТИЧЕСКИЙ ИМПЕРИАЛИЗМ (продолжение)


Либерально-традиционные общечеловеческие (божественные) ценности в западной цивилизации давно заменены на либерально-гуманистические античеловеческие (безбожные), и все-таки они существуют, пока личность обладает свободой воли и не утрачена ее связь с Богом. На этом основан либеральный персонализм. Либерасты отличаются от либералов также, как порнография от эротики или как графомания от литературы. А есть еще и либертарианцы – и не либералы, и не либерасты, а нечто среднее между консерваторами и социалистами.
Однако вернемся к высшей форме богоборчества – коммунизму. Важно отметить, что конечной целью интернационального коммунизма является общемiровая коммуна, т.е. едино-неделимая мiровая империя, о которой большевики стали говорить на следующий же день после совершенного ими переворота. Им нужна была не Россия, не Евразия, а весь мiр, который они планировали захватить с помощью пресловутой «мiровой революции», неся на красных штыках «светлое будущее для всего человечества». «Весь мiр… разрушим до основанья, а затем…» Стремление захватить все страны мiра никто не скрывал, это было закреплено официально в пресловутой конституции красной империи СССР (1924): "Доступ в Союз открыт всем социалистическим советским республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем... что оно послужит... новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в Мiровую Социалистическую Республику..."
Лучшего места, чем Россия для начала завоевания мiра, трудно было представить. Здесь были наиболее благоприятные условия для создания интернационал-коммунистической империи, прекрасная база, отличный плацдарм, откуда можно было бы атаковать страны Европы и Азии (для начала), все что нужно для любого империализма: 1) авторитаризм (вертикаль власти); 2) колониализм (порабощение народов); 3) милитаризм (агрессивность и муштра); 3) бюрократизм (формализм и чинопочитание); 4) аграрный социализм (общинный строй); 5) начальный капитализм (неразвитая частная собственность); 6) религиозность (церковное обрядоверие и народное суеверие); и наконец 7) холопский менталитет (вековая покорность руского народа). 
Сразу оговорюсь, если уж употребил такой расхожий термин, как «руский народ». Что следует подразумевать под прилагательным «руские»? Что это и с чем его едят? И главное, какое отношение оно имеет к происхождению народа? Были и до сих пор встречаются такие народы, как русы, русичи, русины, русаки, прусы, с оговорками можно было бы присовокупить к ним белорусов, малорусов и великорусов (искусственные этнонимы царской России для обозначения литвинов, украинцев и московитов), так вот эти существительные определяют тот или иной народ (род-племя), но никто не знает толком что значит прилагательное «руские», так как это определение не этническое, а языковое. Рускими могут быть и татары, и чуваши, и евреи, и негры, для которых руский язык родной с колыбели. Так, например, рускими писателями были многие потомки инородцев: Пушкин из африканцев, Лермонтов из шотландцев, Жуковский из турок, Карамзин, Куприн, Ахматова из татар, Даль из датчан, Циолковский, Пржевальский, Грин из поляков, казаки Гоголь из запорожцев и Краснов из донцов, Фонвизин, Блок, Гиппиус из немцев, Пастернак, Мандельштам, Бродский из евреев (я уже не говорю про руских царей, цариц, полководцев и др. государственных деятелей из разных западноевропейских народов), поскольку все они думали, говорили и писали по-руски.
У большинства несколько превратное представление о руских. Руские – это титульная нация, именно нация, а вовсе не народ, не этнос. Нация, существовавшая в дореволюционной России. Термин этот возник довольно поздно лишь в XIX веке. Иначе говоря, руские – это не кровь и дух, а почва и язык. Пока была Руская империя – были и руские. К руским относились любые народы, исповедовавшие православие и являвшиеся подданными самодержавного Руского царя. После крушения Руской империи появилась Советская империя, а вместо руских появились советские люди, причем те и другие еще долго воевали между собой (это была руско-советская война, война двух наций, которую не совсем правильно называть гражданской войной 1917-1945 гг.).
Почему слова «руские» или «советские» не могут быть определениями народностей? Во-первых, не надо путать народность с национальностью, хотя именно, это и сделали еще руские народники, а завершили марксисты, превратившие народ из этноса (рода, породы, племени, крови) в некую абстрактную идею, фикцию, фантомом, а нацию наоборот, сделавшие расово-этническим определением.       
Во-вторых, согласно законам руского языка народность не может быть выражена прилагательным. Кстати «руские» (согласно В.И. Далю, пишется с одной буквой «С», чему я и следую в своей публицистике, поскольку происходит от наименования племени РУСЫ, от которого произошла РУСЬ или РУСИЯ, в греко-латинском произношении ставшая РОССИЕЙ, но уже с двумя буквами «С») является субстантивированным прилагательным, также как слова «портной», «пожарный», «коверный», «бездомный», «крепостной», «больной», «мертвый» и т.д. (таких слов в рус. языке около ста). Такое определение возникло в результате того, что славяне и чухонцы, проживавшие на территории древней Руси, называли себя холопами нормандского племени русов. Вспомним эпизод из фильма «Иван Васильевич меняет профессию», где Иван Грозный спрашивает Шпака: «Чьих будешь? Чей холоп спрашиваю?» Раньше на этот вопрос отвечали: «Руские мы!» Если кому-то нравиться называть себя рускими, Бога ради, пусть так и зовутся, но правильнее все-таки, – если речь идет о названии восточнославянского народа бывшей Московии потом России, который цари окрестили великорусами или великороссами, – называть сей народ москалями, московитами, россиянами, россиянцами или в крайнем случае русаками. Руские и советские – это имперонимы, а не этнонимы, к таким имперонимам относятся римляне, германцы, турки, китайцы, испанцы, британцы и другие нации, состоящие из разных народов-этносов.
После октябрьской контрреволюции руские имперцы (белые) воевали с советскими имперцами (красными), а значит шла не гражданская, как это нам преподносят большевики, и даже не национально-освободительная, а империалистическая война. Белые стремились реставрировать старую едино-неделимую Россию (с царем или без вопрос иной), первостепенным для них было – восстановление той великой державы от Прибалтики до Приморья и от Белого моря до Черного, которую они потеряли в 17-м. Все военные попытки руских имперцев, равно как аналогичные последующие попытки всех европейских имперцев (итальянских фашистов, германских нацистов, испанских франкистов и др. правых антикоммунистов) оказались тщетными. То есть национал-империалисты (реваншисты) так и не смогли вернуть былое величие своих стран и наций, победить интернационал-империалистов (коммунистов).
И хотя красные имперцы не собирались ограничиваться рамками старой России, устремляя свои взоры далеко за ее пределы, они тем не менее рационально использовали фундамент от разрушенного руского царства, не только одев свою армию в новую еще не использованную военную форму (в знаменитые буденовки) и не только восстановив госаппарат, но еще используя и патриотические лозунги. Так, например, когда весной 1920-го против большевиков начался совместный польско-украинский освободительный поход Пилсудского и Петлюры, которые вначале мая освободили Киев, коммунисты в ответ развернули пропагандистскую кампанию и начали эксплуатировать патриотические чувства. Считается, что только Сталин во время Второй Мiровой впервые обратился к «рускому патриотизму», назвав советско-германскую «великой отечественной войной», но оказывается задолго до него такие ярые интернационалисты, как Ленин и Троцкий во время советско-польской войны уже широко использовали столь ненавистный им великодержавный шовинизм (империализм).
Вот что писали руские историки-эмигранты о временах антисоветского польско-украинского похода, к которому вскоре примкнула и Руская армия во главе с С. Булак-Булаховичем, созданная Б. Савинковым: «Патриотизм, объявленный Лениным еще во время мiровой войны понятием буржуазным, после революции высмеиваемый и преследуемый, весной 1920 г. берётся на вооружение коммунистической партией. 29 апреля ЦК РКП (б) обращается с призывом защищать Советскую Республику не только к «рабочим и крестьянам», но и к «уважаемым гражданам России». Воскрешается понятие — Россия, которое революция объявила уничтоженным. ЦК напоминает в Обращении о вековой польско-руской вражде, о других вторжениях — 1612, 1812, 1914 годов. ЦК выражает уверенность, что «уважаемые граждане» не позволят польским панам навязать свою волю рускому народу. Украинские коммунисты, которые в течение трех лет вели безпощадную борьбу с украинским национализмом, звали теперь весь украинский народ на защиту «родины». Призыв к патриотическим чувствам руского народа дал немедленный результат. Генерал Брусилов обратился через «Правду» к генералам и офицерам бывшей царской армии с призывом забыть все обиды и выполнить свой долг: защитить любимую Россию, даже ценой жизни, от чужеземного ига». Просоветское ура-патриотическое помешательство охватило, по свидетельству Зинаиды Николаевны Гиппиус, и «руское эмигрантство». Она пишет, хлестко и точно: «Ведь, ей-Богу, — и это стоит отметить, — все оно вплоть до невинно-безалаберного Бурцева, левое и правое, принялось кричать вместе с большевиками о патриотическом подъеме в Совдепии, в Красной Армии, против «гнусной Польши», отнимающей у «России» Украину, объявляющей ее «самостийность». Орало без различия партий. В глупостях, безумно-фатальных (как «невмешательство в дела» (...) большевиков, хранящих, мол, «единую-неделимую» и проч.) руское эмигрантство всегда единодушно…» (см. М. Геллер и А. Некрич «История России 1917-1995» Т. 1. «Утопия у власти. Книга первая. Социализм в одной стране». М. 1996).
Ради сохранения базы коминтерна большевики готовы были использовать не только российскую армейскую форму, царских чиновников и генералов, не только прежнюю риторику великодержавного патриотизма, но даже буржуазно-капиталистический строй, возникший в 1921-м в виде НЭПа. Им не удалось взять нахрапом даже Европу и Азию, хотя определенные успехи были достигнуты – перевороты в Баварии, Венгрии, война в Испании, Китае, Монголии, возвращение царских колоний вначале Второй Мiровой (захват части Финляндии, Польши, Румынии, и полностью Эстонии, Латвии, Литвы), и особенно после войны, когда Сталину удалось захватить половину Европы, четверть Азии и даже проникнуть в страны Африки и Латинской Америки.
Интернационал-коммунистическому империализму в Европе противостоял в то время лишь национал-социалистический империализм, возникший как контрреволюционная реставрация Германского рейха. И все-таки даже эта вспышка огня на затухающем костре истории не представляла серьезной опасности для коминтерна, поскольку все национальные империи отжили свой век, любой реванш, любые реакционные силы, будь то монархисты, фашисты, нацисты и др. вечно вчерашние реставраторы, которые так или иначе пытались остановить процесс деимпериализации, теперь были уже не страшны красным завоевателям мiра.
По сути и красные интернационалисты, и белые националисты были контрреволюционерами, только одни стремились к мiровой империи коммунизма, а другие этому противились, подняв общеевропейское антикоммунистическое восстание, и начав войну с коминтерном, ратуя за возрождение своих национальных христианских империй. В 1920-30-х годах победила национальная контрреволюция в Германии. И хотя Третий рейх сильно отличался от двух предыдущих империй (вместо кайзера – фюрер, а традиционной религиозности католицизма и протестантизма – национал-социализм и альтернативно-позитивное христианство), в нем ощущалось стремление возродить былой Рим, с которого началась эра первых христианских империй Европы. Суть белых и красных была одна, контрреволюционная, а вот последствия оказались разными – все белые национал-имперцы во главе с Гитлером были объявлены «врагами рода человеческого» («горе побежденным!» - говорили древние), а все красные интернационал-имперцы с Лениным во главе, напротив, представлены в радужных тонах, до сих пор их называют либо мечтателями, иногда прибавляя слово «волюнтаристы», либо спасителями и освободителями мiра. Парадокс? Ничуть! 
Со времен первого пришествия Христа известно, что весь мiр лежит во зле и правит им сатана – князь мiра сего. Чему же удивляться, что рулят повсюду его слуги?! Коминтерн представляет собой армию сатаны (не всегда и не везде организованную сверху вниз, как думают конспирологи, но управляемую всегда из одного центра – из преисподней). Эта армия рассредоточена по всей планете и разбита на отдельные полки.  Если мiр – это поле боя сил света с армией сатаны, как учили Отцы Церкви, и третьего не дано (Данте говорил, что «нейтральных не бывает, все они первыми попадают в ад»), тогда необходимо определиться, кто наши то бишь Божьи враги. А врагами этими являются не только явные богоборцы (сатанисты, коммунисты, анархисты и другие леваки-богоборцы), но еще и тайные богопротивники (культур-марксисты, либералисты, толерасты, гуманисты, содомиты, антифа-глобалисты, мульти-культуралисты). Если первые – это авангард армии сатаны, насильно явно ведущий человечество к «светлому будущему», ломая Божий Мiропорядок, и проливая реки крови, то вторые – арьергард этой адской армии, уничтожающий Божий Мiропорядок тайно, исподволь, безкровно, гуманно, насаждая безбожные античеловеческие ценности, уравнивая как на прокрустовом ложе прекрасное и безобразное, белое и черное, возвышенное и низменное, талантливое и бездарное, созидательное и паразитическое, нивелируя личности согласно теории плавильного котла, превращая многоликое человечество в серую биомассу двуногих животных.
Как ни странно, главным самым опасным соперником коминтерна оказался не национал-империализм Германии, Великобритании и др. стран Европы и Азии, где царили реставрационные настроения, а национал-демократизм Америки, где в конце XIX-го – вначале ХХ в. произошло экономическое чудо, небывалый расцвет нации на федеративных началах без какого-либо национал-империализма. В Старом Свете полвека кипели имперские страсти, шла явная война между красными и белыми имперцами, а также скрытая война между старыми конкурентами Англией и Германией, и только американцы оставались последовательными революционерами – нацией богов, стремящейся к свободе человека, не приемля ни в какой форме рабское наследие империализма. Революционерами в широком смысле этого слова. Именно поэтому США стали главной опасностью на пути армии сатаны еще до появления СССР как оплота коминтерна.
Пока Америка сохраняла свою традиционную буржуазно-либеральную христианскую основу ни о каком всемiрном СССР не могло быть и речи. Вот почему все силы были брошены именно туда, где национал-либеральная система частной собственности была священным правом личности, что и позволило свить в Новом Свете змеиное гнездо мiровой сатанократии – интернационал-имперскую финансово-кредитную систему банковских воротил, многие из которых, кстати говоря, были евреями, что вольно или невольно породило ряд конспирологических теорий о так называемом «еврейском заговоре». А если к этому прибавить еще огромное количество евреев среди руских коммунистов, которым американские банкиры всячески помогали до революции бороться с царизмом, а потом строить СССР и ГУЛАГ как базу коминтерна, развивая экономику в годы первых пятилеток, и потом во время Второй Мiровой разбить германский нацизм, то картина будет не в пользу евреев.
Отсюда вульгарный антисемитизм и у руских национал-монархистов, и у германских национал-социалистов, и даже у совершенно далеких от империализма национал-демократов. А ведь грести под одну гребенку всех евреев нельзя, и вообще нужно уметь различать евреев от не-евреев, выдающих себя за евреев.
Были среди руских евреев и Фани Каплан, и Леонид Каннегисер, и многие другие, восставшие против зла большевизма, например, евреи-юнкера в октябре 1917-го защищавшие Временное правительство и сложившие свои головы. Одним из таких юнкеров как раз и был Каннегисер, казнивший чекиста-палача Урицкого. Леонид происходил из богатой еврейской семьи, после Февральской революции он поступил в юнкерское училище (Временное правительство в то время решило усилить офицерский корпус евреями). Сразу же после ареста он заявил, что решил искупить вину своего народа, мстя евреям-большевикам за содеянное ими. «Я еврей, - говорил он. – Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь руского народа. Я стремился показать рускому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он – отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя руских евреев».
Было немало евреев и среди белогвардейцев. Причем в офицерскую среду, считавшуюся в царской России наиболее замкнутой, они попали еще до Первой Мiровой, как христиане, сменившие иудаизм, причем не всегда на православие. Были среди них и католики, но чаще всего евреи-выкресты принимали евангелически-лютеранскую или др. протестантскую веру. А. Деникин в своей книге (см. «Путь руского офицера», Нью-Йорк, 1955) вспоминал, что в рядах Российской Императорской армии были не только низшие офицеры, но даже генералы, еврейского происхождения. О том же писал в своих мемуарах «Записки генерала-еврея» М.В. Грулев, достигший довольно высоких должностей в Генеральном штабе, который одно время был даже кандидатом в военные министры Российской империи, имея перед царем и отечеством большие заслуги.
Смена веры требовалась не всегда! Генерал А. Туркул воспоминал (см. «За Русь Святую. Дроздовцы в огне», Белград. 1937) о своем боевом товарище офицере Дроздовской дивизии, павшем в бою с большевиками, о еврейском происхождении которого они узнали только тогда, когда случайно встретили иудейскую похоронную процессию с его малиновой фуражкой на крышке гроба. И таких примеров было много. Вот еще один руский еврей – адъютант генерала Корнилова ротмистр Натансон, поднявший в бой своим патриотическим призывом туркменов-текинцев из личного конвоя генерала, которого те хотели бросить в заснеженной степи на произвол судьбы после его освобождения из Быховской тюрьмы и ухода на Дон. Именно этому рускому еврею будущий главнокомандующий Добровольческой армией и вождь Ледяного похода был обязан жизнью. Другой еврей А. Хануков, окончив Михайловское артиллерийское училище и Николаевскую Академию Генерального штаба, к 1914 г. дослужился до генерал-майора, стал нач. штаба армейского корпуса и кавалером ордена Св. Великомученика и Победоносца Георгия IV степени. В 1918-м расстрелян за отказ служить большевикам. Многие евреи и в дальнейшем воевали с коммунизмом причем не только в рядах национально-освободительного движения РОА, РОНА, УПА и др. боевых структурах антисоветского сопротивления, но даже в Вермахте Третьего рейха, о чем предпочитают умалчивать создатели мифа ХХ в. о холокосте.
Возникает вопрос, почему же тогда борцы с коминтерном использовали такие термины, как «иудокоммунизм», «жидобольшевизм» или подобные им? Сегодня, после победы мiровой сатанократии, которая в Нюрнберге спрятала кровавые преступления коммунизма поглубже от человеческих взоров, выставив на первое место «жертвы нацизма», такие выражения не только режут слух обывателя, но и вовсе запрещены под страхом уголовной ответственности. А в те годы (1917-1945), когда вся Европа встала на борьбу с красным драконом, подобные выражения широко употреблялись, но не потому что среди советских комиссаров и чекистов было много евреев, а потому что большинство антикоммунистов мыслило еще христианскими категориями. В этих словах не было какого-либо антисемитского и вообще национального или этнического подтекста. Руские белогвардейцы знали, что еврейство и жидовство не одно и тоже, что под церковно-славянским словом «жидовство» подразумевалось зло богоборчества, т.е. сатанизм. Так как апостол Павел говорил: «Вы слышали о моем прежнем образе жизни в жидовстве...» (Гал. 1:13, см. церковно-славянский текст). Термины «жиды» в славянских и «юды» в германских языках у всех христиан и православных, и католических, и протестантских использовались для обозначения иуд-христопродавцев, предателей не только из числа еврейского, но из числа всех остальных народов и рас, сочетавшихся с дьяволом и ставших его слугами – видимыми бесами. Сей термин стал интернационально-нарицательным и поэтому его так часто можно было встретить в белоэмигрантских, казачьих и др. антисоветских агитационно-пропагандистских изданиях, когда речь шла о главном враге Церкви Христовой – коминтерне, являющимся верхней видимой частью айсберга мiровой сатанократии. О евреях как единой нации говорят лишь люди не знакомые с библейской антропологией. Никакого однородного еврейства давно не существует, еще с ветхозаветных времен.
В двух словах об истории этого древнего народа рассказать трудно, поэтому я отсылаю читателей к своим теорасологическим исследованиям (см. «Один Бог – одна Раса», М. 2012, «Ярусалим», М. 2012, «Благодать крови», М. 2015), где говориться о том, как иудеи из колена Иуды стали самозванцами, присвоив себе имя евреев, которых они планомерно истребляли (в первую очередь потомков Иосифа), как они захватили первородство и переписали под себя Писание во время Вавилонского плена, умудрившись даже ефремлянина Давида сделать иудеем, а потом воспользовавшись исчезновением десяти колен стали вещать от имени еврейства, отступив при этом от яхвизма и создав свою собственную материалистическую религию – талмудический иудаизм, навязывая его евреям. Конечно никто не спорит, что в коминтерне верховодили ветхие иуды вместе с новыми иудами, однако не надо забывать, что в истории противостояния света и тьмы были не только Бронштейны, но и Пастернаки.
Итак, все расставлено по своим местам. Коммунизм должен не только заменить Христианство, но и христианский национал-империализм, вместо которого по плану мiровой сатанократии возникнет интернациональное царство антихриста. Фашизм и др. правые движения ХХ в., возникшие на пути коминтерна, как плотина, временно остановившая волну зла, которая грозила затопить весь мiр еще сто лет назад, были лишь предсмертными судорогами старого мiра национально-христианских империй. Они были обречены на поражение, ибо время их прошло безвозвратно. Вот почему выглядят так нелепо и смешно современные руские имперцы (монархисты, фашисты, нацисты и др. великодержавные патриоты), которые мнят себя национальными героями, грезящими о священном возрождении России, которая, по их мнению, лишь оккупирована сатанистами, а не уничтожена ими сто с лишним лет тому назад. То есть стоит кому-то лишь стряхнуть этих паразитов с тела России и она вновь станет прежней великой национальной империей. Вечно вчерашним невдомек, что вместо убитой России на ее могиле коминтерн построил свою империю зла – Большевизию, известную под разными именами-аббревиатурами (РСФСР-СССР-РФ). Это наземный филиал ада, который охраняется слугами сатаны, берегущими его как зеницу ока от любых нападок и попыток вырезать эту раковую опухоль человечества. Много лет она распространяет свои ядовитые метастазы по всему мiру, смертельно поражая разные народы и страны, обреченные стать колониями всемiрной империи коминтерна («республиками») вселенского СССР. И в первую очередь по замыслу сатанистов заразить нужно было Америку, уничтожить тот самый оплот свободы и демократии, который до определенного времени, как когда-то Римская империя выполнял функцию удерживающего мiр от распространения зла. «Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь» (2 Фес. 2:7). Именно США пока эта страна была здоровой и сильной, т.е. свободной от левизны, не позволяла коминтерну больше века овладеть всей планетой. И теперь Америка пала! Что нас ждет впереди? Вопрос риторический.
Ноябрь лета 2020 от Р.Х.